Обрусители: Из общественной жизни Западного края, в двух частях

A ты жалуйся, Корнейчик, жалуйся! нешто на них управы нет? Вот, пани, — обратилась она к Татьяне Николаевне, — в солдаты малого берут, a он один сын у отца калеки и у самого негось сынок родился. Покажь билетец-то, Корней, не бойся, не отымут! — Корнейчик полез за пазуху и достал из какой-то неизмеримой глубины пестрый ситцевый платок; в платке был бережно завернут крошечный квадратик серой бумаги, на одной стороне которого неразборчивым почерком было написано: Корней Десятников, а на другой стоял № 94 и чья-то подпись. Татьяна Николаевна тотчас узнала знаменитый росчерк Лупинского. Пестрый платок заключал в себе, кроме того, разные другие документы, a так как рассматривать все это среди поля было неудобно, то Татьяна Николаевна позвала Корнея к себе. Тетка Варвара тотчас это одобрила.

Ступай, ступай за ними, они тебе помогут… Боится! — сказала она, качая жалостливо головой, — они запуганы — всего боятся. Ен, пани, нынче с утра мается вот третий раз из города… Иди, иди! чего упираешься, Корнейчик. — Молодой парень, застенчиво улыбаясь своими заплаканными голубыми глазами, пошел за Татьяной Николаевной, напутствуемый бормотанием старой солдатки.

Тут была целая история.

XI

Корней Десятников жил в ближайшей деревне от города, числился в мещанах и подлежал ведению думы. Во главе этого благодетельного учреждения стоял городской голова Илья Степаныч Монеткин. Илья Степаныч долго стучался в двери этого храма, долго перебивался кое-чем изо дня в день, был одно время помощником у помощника секретаря, потом самим секретарем и, получая 7 р. 51 коп. в месяц, ухитрился выстроить два дома. Потом, ему вдруг повезло: его выбрали головой, не смотря на то, что он состоял под судом за присвоение чужой собственности. Как его выбрали, a главное — как его утвердили при подсудности — одному Богу известно; но он очень скоро развернулся и показал все свои способности. Прежде, бывало, Илья Степаныч только гнул спину и кланялся, был смирен, услужлив, считал начальством даже городовых; теперь он только отдавал поклоны, всякой своей услуге твердо знал цену и брал, с позволения сказать, брал обеими руками. В это время он был уже женат. С повышением положения у него расширились потребности, и этот прежде услужливый и смирный человек стал каким-то крокодилом: в районе подвластных ему владений все, что подлежало контролю думы, было обложено подушным оброком, a что-нибудь экстренное, вроде набора, было настоящим золотым дождем.

Особенно велики были требования его супруги, урожденной девицы Манерновой. Воспитавшись между утюгом в модным журналом, в девичьей пани Ядвиги Яблонской, жены прежнего — настоящего пана-маршалка, выучившись причесываться по моде и презирать мужика, девица Манернова, превратившись в мадам Монеткину, возымела одну амбицию в жизни: не отстать от других. И она не отставала: подобно судейше, секретарше и самой полицейше, она подметала своим модным платьем грязь и сор невообразимо грязных улиц уездного города; она, как «пани маршалкова», стала носить белые перчатки, шиньоны с локонами и даже, прости ей Господи, вздумала пить какие-то воды, — она, не знавшая от роду никакой воды, кроме речной! Но кто же оплачивал все эти глупые затеи, всю эту безобразную жизнь паразита на чужой труд и чужой счет? Разумеется все тот же серый зипун, все тот же Корней Десятников, не принимающий никакого участия в жизненном пиру ни мадам Монеткиной, ни «пани маршалковой»; тот серый зипун, который ест мясо два раза в год — на Рождество и Пасху, a смазные сапоги считает такою роскошью, которую можно себе позвонить лишь в храмовой праздник, да и то под условием, нести их, на обратном пути из церкви, не на ногах, a для экономии на бичевке за спиною…

Корней Десятников явился на свет Божий с одной готовой наукой; он знал, что сам по себе ничего не значит, a напротив, начальство может все: может подвести какой угодно закон, в чем угодно удостоверить и точно также без малейшей запинки опровергнуть, подыскать противоположный закон. Для этого нужно только уметь в нему подойти, a так как все уменье заключалось в сноровке взяться во время за карман, то крестьянский карман, как какой-нибудь несокрушимый банк, был открыт во всякое время и для всякого имеющего над мужиком власть: не черпал в нем лишь тот, у кого на душе шевелилась та незаметная вещь, которую зовут человеческой совестью.

ХII