Обрусители: Из общественной жизни Западного края, в двух частях

Петр Иванович сел к письменному столу и, весь внутренне кипя и волнуясь, принялся за ответ. Письмо как-то не ладилось: мыслей было много, a выходило нескладно. Он разорвал два листа почтовой бумаги, пока догадался послать за г. Скорлупским. — И чего суется? Чего лезет? Еще корреспонденцию настрочит… Вот не было печали… — За Скорлупским пошли? — крикнул он подвернувшейся няньке, швыряя бумаги.

— Побег Лука, — ответила та, поспешно скрываясь.

Пока господина Скорлупского разыскали где-то за карточным столом, пока он рассчитывался, не торопясь, зная, что от него потребуется какая-нибудь услуга — следовательно, спешить нечего и, наконец, рассчитавшись, явился, — Петр Иванович перешарил, проклиная Татьяну Николаевну, целую кучу разнородных бумаг и ничего не нашел. Г. Скорлупский устроил это в одну минуту: они перемолвились двумя-тремя словами и, не успел находчивый секретарь скрыться за дверью, как в голове Петра Ивановича выросло совсем готовое письмо, и он самодовольно улыбнулся.

«М. Г., Татьяна Николаевна, — писал „пан маршалок“: — Напрасно изволили беспокоиться об участи мещанина Десятникова: я сейчас делал справку и оказалось, что еще в мае моею рукою в призывном списке записана ему льгота 1-го разряда, a с этой льготой на службу не берутся»! Восклицательный знак ей покажет, в какой она попала впросак. Молодец этот Скорлупский! надо будет ему того… — Почему-же, — продолжал писать «пан маршалок», — Десятников не звал об этом раньше и даже не явился полюбопытствовать о сем по вызову в присутствие 1-го ноября — Аллах его ведает (И Аллах весьма кстати подвернулся, с удовольствием подумал «пан маршалок»). «Когда же присутствие приступит к метанию жеребьев, — снова писал он, — то уже не имеет права принимать никаких жалоб на неправильное определение льгот: об этом было даже из министерства внутренних дел подтверждение: Вот почему Десятникову было отказано принять во внимание метрику».

— Ну вот видишь! — сказал, прочитав письмо Лупинского, только что возвратившийся из уезда Орлов, — ему дана льгота первого разряда, так чего же ты?

— Да на что ему льгота, когда его не должны были принимать вовсе! И про льготу врут: Платон Антонович мне говорил, что в мае и списки-то еще не были составлены, a он своею рукою льготу написал! Ведь это подлог… Ах, какой негодяй! a я так отстаивала его…

— Но если Десятникову дадут льготу, беда ей велика…

— И ты тоже! Никто не хочет понять… Сделали ошибку и прячутся за какое-то распоряжение… Да ты пойми, что не будь этой случайности семейного положения, его бы взяли, скрутили.

— Теперь уж не крутят, — сказал с улыбкой Орлов, стараясь успокоить жену.

— Она опять прочла письмо: «Напрасно извинили беспокоиться…». Нет, я ему докажу, что беспокоилась не напрасно!

— И охота тебе заводить эту полемику…

Да ты посмотри, мужик-то какой… Ты только подумай, до чего их довели, как приучили всем давать и платить: ну, что я для него сделала? — разве что в шею лишний раз вытолкала, a он счел своим долгом притащить мне вчера десяток яиц, и я никакими резонами не могла его убедить, что мне яйца не нужны и не могла принудить взять за них деньги!

— Ну, вот только этого и не доставало, чтобы ты за набор взятку получила…

— Ах, не смейся! ей Богу, я этим Корнейчиком просто больна, a сколько их теперь таких!..

— Ну, a Зыков что?

— Ничего: им всем не до того, — сказала Татьяна Николаевна и отвернулась.

— Вот уж и плакать готова… Куда тебе за кого-нибудь заступаться и что-нибудь отстаивать с этими вашими глупыми нервами?

— A все-таки попробую, — ответила она, утирая слезы, и, взяв письмо Лупинского, пошла в свою комнату.

XIV

Вскоре после истории с Десятниковым и протеста Зыкова, напряжение городского общества достигло высшей степени. Все ждали какого-нибудь скандала, и скандал не замедлил разразиться. 16-го числа было назначено заседание присутствия, первое после официального заявления Зыкова о его несолидарности с членами присутствия. Часы пробили десять; две приемные комнаты были битком набиты евреями, ожидавшими осмотра; здесь же толпились их родственники, депутаты, знакомые родственников и депутатов — и праздная толпа любопытных. Трескучий жаргон израильского племени раздавался на дворе, в сенях у входных дверей на лестнице. «Пан маршалок», в мундире с орденами, разговаривал у присутственного стола с исправником и доктором Пшепрашинским. Платон Антонович, закутанный шарфом и изредка покашливающий, стоял у печки, держа руки за спиной, и с таким видом, который ясно говорил, что он не хочет ничего не видеть, не слышать и, если нужно, готов даже закрыть глаза и заткнуть уши. Посредник Гвоздика побежал выпить.

Когда Петр Иванович надевал мундир с орденами, он чувствовал себя поднятым на несколько ступенек выше; он тогда легче дышал, свободнее двигался, громче говорил.

— Если это будет так продолжаться, — говорил он строго, точно давал кому-то выговор, — я ни за что не ручаюсь…

— Так, так, пане добродзее! — поддакивал доктор Пшепрашинский.

— Говорят, — сказал исправник, — что он уже бумагу послал к его пр…