Обрыв

— Ах! — вздохнул он, отпивая из стакана.

— Enfin la glace est rompue?[182] На чьей стороне победа? Кто предвидел, кто предсказывал? A votre sante![183]

— A la votre![184]

Они чокнулись.

— Помните… тот вечер, когда «природа, говорили вы, празднует любовь…»

— Помню! — шепнул он мрачно, — он решил все!..

— Да, не правда ли? я знала! Могла ли удержать в своих слабых сетях бедная девочка… une nullite, cette pauvre petite fille, qui n'a que sa figure?..[185] Ни опытности, ни блеска, дикая!..

— Нет, не могла! Я вырвался…

— И нашли то… что давно искали: признайтесь!

Он медлил.

— Buvez — et du courage![186]

Она придвинула ему стакан. Он допил его, она сейчас наполнила его опять.

— Признайтесь…

— Признаюсь.

— Что тогда случилось там… в роще?.. Вы были так взволнованы. Скажите… удар?..

— Да, удар и… разочарование.

— Могло ли быть иначе: вы — и она, деревенская девочка!

Она гордо оправилась, взглянула на себя в зеркало и выправила кружево на рукавах.

— Что же там было? — спросила она, стараясь придать небрежность тону.

— Это не моя тайна! — сказал он, будто опомнившись.

— Oh, je respecte les secrets de famille…[187] Пейте же!

Она придвинула стакан. Он отпил глотка два.

— Ах! — вздохнул он на всю комнату. — Нельзя ли отворить форточку?.. Мне тяжело, больно!

— Oh, je vous comprends! — Она бросилась отворять форточку. — Voila des sels, du vinaigre de toilette…[188]

— Нет, благодарю! — говорил он, махая платком себе в лицо.

— Как вы были тогда страшны! Я кстати подоспела, не правда ли? Может быть, без меня вы воротились бы в пропасть, на дно обрыва! Что там было, в роще?.. а?

— Ах, не спрашивайте!

— Buvez donc![189]

Он лениво отпил глоток.

— Там, где я думал… — говорил он, будто про себя, — найти счастье… я услыхал…

— Что? — шепотом спросила она, притаив дыхание.

— Ах! — шумно вздохнул он, — отворить бы двери!

— Там был… Тушин — да?

Он молча кивнул головой и выпил глоток вина.

Злая радость наполнила черты ее лица.

— Dites tout.[190]

— Она гуляла задумчиво одна… — тихо говорил он, а Полина Карповна, играя цепочкой его часов, подставляла свое ухо к его губам. — Я шел по ее следам, хотел, наконец, допроситься у ней ответа… она сошла несколько шагов с обрыва, как вдруг навстречу ей вышел…

— Он?

— Он.

— Я это знала, оттого и пошла в сад… О, я знала, qu'il y a du louche![191] что же он?

— Здравствуйте, говорит, Вера Васильевна! здоровы ли вы?..

— Лицемер! — сказала Крицкая.

— Она испугалась…

— Притворно!

— Нет, испугалась непритворно, а я спрятался — и слушаю. «Откуда вы? — спрашивает она, — как сюда попали?» — «Я, говорит, сегодня приехал на два дня, чтобы завтра, в день рождения вашей сестры… Я выбрал этот день…»

— Eh bien?[192]

— Еh bien![193] «решите, говорит Вера Васильевна: жить мне или нет».

— Ou le sentiment va-t-il se nicher![194] — в этом дубе! — заметила Полина Карповна.

— «Иван Иванович!» — сказала Вера умоляющим голосом. «Вера Васильевна! — перебил он, — решите, идти мне завтра к Татьяне Марковне и просить вашей руки или кинуться в Волгу?..»

— Так и сказал?

— Как напечатал!

— Mais il est ridicule![195] что же она: «Ах, ох?!»

— «Нет, Иван Иванович, дайте мне (это она говорит) самой решить, могу ли я отвечать вам таким же полным, глубоким чувством, какое питаете вы ко мне. Дайте полгода, год срока, и тогда я скажу — или нет, или то да, какое…» Ах! какая духота у вас здесь! нельзя ли сквозного ветра? (не будет ли сочинять? кажется, довольно? — подумал Райский и взглянул на Полину Карповну).

На лице у ней было полнейшее разочарование.

— C'est tout?[196] — спросила она.

— Oui![197] — сказал он со свистом. — Тушин, однако, не потерял надежду, сказал, что на другой день, в рожденье Марфеньки, приедет узнать ее последнее слово, и пошел опять с обрыва через рощу, а она проводила его… Кажется, на другой день надежды его подогрелись, а мои исчезли навсегда…

— И все! А тут, бог знает, что наговорили… и про нее, и про вас! Не пощадили даже и Татьяну Марковну, эту почтенную, можно сказать, святую!.. Какие есть на свете ядовитые языки!.. Этот отвратительный Тычков…

— Что такое про бабушку? — спросил тихо Райский в свою очередь, притаив дыхание и навострив ухо.

Он слышал от Веры намек на любовь, слышал кое-что от Василисы, но у какой женщины не было своего романа? Что могли воскресить из праха за сорок лет? какую-нибудь ложь, сплетню? Надо узнать — и так или иначе — зажать рот Тычкову.

— Что такое про бабушку? — тихо и вкрадчиво повторил он.

— Ah, c'est degoutant.[198] Никто не верит, все смеются над Тычковым, что он унизился расспрашивать помешавшуюся от пьянства нищую… Я не стану повторять…

— Я вас прошу… — нежно шептал он.

— Вы хотите? — шептала и она, склоняясь к нему, — я все сделаю — все…

— Ну, ну?.. — торопил он.

— Эта баба — вон она тут на паперти у Успенья всегда стоит — рассказывала, что будто Тит Никоныч любил Татьяну Марковну, а она его…

— Я это знаю, слышал… — нетерпеливо перебил он, — тут еще беды нет…

— А за нее сватался покойный граф Сергей Иваныч…