Обрывок реки

– А это бог сковал наши члены, – сказал поп, – в наказание за наше бездействие. Он показал, во что превратимся мы, если не будем действовать. И вот он вернул нам наши руки и ноги, наши мысли, с тем чтобы мы пошли бы и действовали. Пойдем же, братие, разрушим колхоз и отберем корову. Бог требует от нас.

– Идем! – закричала толпа. – Бог требует от нас!

– Бог требует от нас! – закричал поп и вдруг изменился, лицо его изменилось, руки и ноги завертелись, голова завертелась вокруг туловища, мысли завертелись вокруг головы. Поп попробовал остановить руки, но они вертелись, поп попробовал остановить ноги, но они вертелись, голова вертелась, мысли вертелись. И вся толпа завертелась на одном месте: завертела руками, завертела ногами, – и с крестами, похожими на копья, с иконами, похожими на щиты, толпа двинулась отнимать корову.

– Корову! Корову!

Вдруг поп остановился. Ноги остановились. Руки остановились. А он подумал:

«А ведь это может очень плохо кончиться», – подумал поп. И вдруг струсил. Его руки струсили, его ноги струсили. И он сам струсил.

– А может быть, бог и не звал нас, – сказал поп, – может, я ошибся.

– Конечно ошибся! Бог не звал нас, – остановилась толпа – потому что она тоже струсила. Вся толпа струсила. И копья снова превратились в кресты, щиты в иконы, кулаки в кулаков, поп в попа.

И крестный ход пошел так, как он шел.

А я пошел к корове, посмотреть на корову. Я смотрю на корову и вдруг слышу: за мной кто-то шевелится. Я оглядываюсь, это кулак.

– А корова-то моя, – сказал кулак.

– Почему твоя?

– Очень просто. Живет, как я. Отдельно ест. Отдельно спит. Индивидуальная корова.

– Индивидуальная, да не твоя.

– А чья?

– Колхозная.

– Нет, не колхозная. И не моя. А ничья.

– Как ничья?

– Ничья. После увидишь.

Он подошел к корове, посмотрел на вымя, заглянул ей в глаза и сказал:

– Хорошая корова, – сказал он. И ушел. Его ноги ушли, его руки ушли, туловище ушло, голова ушла. Но он остался с коровой. Его мысли остались с коровой, желания с коровой, он сам остался с коровой.

А корова жила, окруженная заботами и молоком. Корова – это два рога, хвост, туловище и молоко – жила.

И росла на глазах у кулаков. Вот она выше всех коров, вот она выше построек! Ее вымя – опрокинутый холм, ее молоко – целое озеро молока.

А кулак между тем думал, как бы отомстить.

– Сегодня отомщу, – просыпался кулак сегодня.

– Завтра отомщу, – просыпался кулак назавтра.

И вот взял да отомстил. Немного соломы, немного бензина, немного спичек.

Вот он крадется на своих четырех ногах. Кулак крадется. Крадется овинами, крадется огородами, крадется садами. Вот он прячется. А вот он бежит. Его ноги бегут, голова бежит, мысли бегут. И он напоминает… Погодите, что же он напоминает…

«Я напоминаю головешку», – думает он.

Ну да, он напоминает головешку. Голова – головешка, руки – головешки, ноги – головешки.

Он бежит, он убегает, он спасается. Его ноги спасаются. Его руки спасаются, туловище спасается, голова спасается. Но он слышит, как за ним кто-то гонится. Он оглядывается: огонь гонится за ним. Но что за огонь, который начинается рогами и заканчивается хвостом, что это за огонь с рогами? Но это не огонь, а корова. И это не корова, а огонь. Ну да, это огонь и корова. Корова, пылающая, как полено, гонится за ним, распространяя запах горящей шерсти. Корова бежит и горит, корова горит и бежит, и кулак чувствует, как бегут его ноги. Они бегут, как кони, отдельно от него, они несут его, как кони.

Но убегут ли они от коровы, унесут ли его от коровы?

«Сгорит ли корова, прежде чем догонит меня, – размышляет кулак, – или прежде догонит, а потом сгорит?»

Он бежит. Но корова и огонь ближе. Она уже вот, догорая шерстью, но еще живая. Глаза ее горят, рога горят, но она еще живая.

Но вот прыжок. И вот удар. И кулак у ней на рогах. Кулак повис на ее рогах, как сено на вилах.

Так погиб кулак.

<1929–1930>

Стакан

Жизнь художника Широкосмыслова была похожа на стакан. Всю свою жизнь он писал только один стакан.

Иван Иванович, он вставал в четыре часа утра для того, чтобы пить чай. И брал стакан.

– Где мой стакан? – говорил он, когда брал стакан.

А стакан уже был в его руке. Сначала в руке, потом на столе, потом на губах, потом на зубах, потом в бороде, а затем снова на столе, кругл и прям, законченный, как стакан, стоял стакан.

Движение стакана по комнате означало, что художник Широкосмыслов двигался, а стояние на одном месте означало, что они стояли на одном месте.

Художник и стакан.

Так стояли они вместе, стакан стоял недвижим, а Иван Иванович, художник Широкосмыслов, с рукой, бегающей по холсту вместе с кистью, где постепенно появлялось изображение стакана.

И вскоре вместо одного стакана в комнате их было два. Один был прям, и другой был прям, один был прозрачен, и другой был прозрачен, один был пуст, и другой был пуст, стакан против стакана.