Обрывок реки

– Война, – повторил старик и рассмеялся. – У тебя дочь. Дочерей не берут.

И то, что старик сказал «дочь», показалось купцу насмешкой. Он посмотрел на Христофора. Тунгус был легкий, здоровый, и никто бы не сказал, что ему много лет. Он шел, окруженный сыновьями, – невыносимый. Его бы самого следовало отправить на войну.

– Обидел ты меня, тунгус, – прошептал купец.

Он пришел домой, закрыл дверь и накричал на дочь. Он сказал ей, что она голодранка, только и делает, что смотрит на парней, не может даже подмести пол, и что ее, наверное, будет не выдать замуж, и что она сама принесет ему в подоле; и хотя на улице было еще светло, он закричал, чтоб она ложилась спать и что он знает, когда он уснет, она убежит к «своему». Дочь заплакала тоскливым голосом, жалостливо, купцу стало жалко ее и себя, и он прошептал:

– Оскорбил ты меня, тунгус.

С дедом мы приезжали к старику Христофору. Весь поселок встречал нас – старики с красными глазами и дети. Мы пили чай, пахнувший дымом, и ели хлеб, купленный Христофором у крестьян. Старик, казалось, не замечал своей нищеты. Он был счастлив своей рекой и небом, всем своим краем. Его край стоял на берегу реки, как птица. Легкие, синие деревья улетали в небо. Родовые утренние горы, казалось, двигались в тумане. Горное озеро блестело вверху. Казалось, оно было на верхушке сосен. Облако лежало на горе. Река открывалась и неслась прямо на нас, падала на нас с горы. У меня кружилась голова. Я заметил птицу. Птица сидела посередине реки. Ее несло и кидало. Вдруг она взлетела и поднялась. Христофор приложился и выстрелил. Птица – подарок старика – упала к нашим ногам. Старик шел и трогал деревья. Это были большие, богатые деревья.

– Но ведь это не твое, – говорил дед. – Начальству понадобятся Чилиры. Вас отодвинут в тайгу, как отодвинули от Баргузина.

Христофор сел на траву, приглашая сесть и нас.

– Тайга – она большая, – сказал он, – на наш век хватит. – Он посмотрел на меня. – И на ваш.

Где-то далеко кричал изюбрь, тосковал по невесте.

Ветер приносил запах воды и птиц. Я стоял счастливый и радостный.

– Вот тунгус растет у меня, охотник, – сказал дед и показал на меня. – Подари ему немножко солнца своего, немножко реки и тайги кусочек. Уступи ему свою радость.

Старик рассмеялся, и, смеясь, мы простились с ним.

Удача переменчива, говорят люди. Даже Соколов удивился. У старика Христофора отобрали сыновей, тунгусов взяли на войну.

Я никогда не забуду, как их, улыбающихся и печальных, посадили на пароход и отправили в чужой край.

До последней минуты старики, буряты и тунгусы – отцы, не верили. Им казалось это шуткой. Но вот их сыновей посадили в лодки. Лодки подошли к пароходу. Пароход загудел. И сыновья их исчезли – многие навсегда.

Старики возвращались, убитые внезапным несчастьем. Старик Христофор шел легким, обычным своим шагом. В городе перед отъездом домой он даже пошутил.

– Николай ошибся, – сказал он, – он зря взял моих сыновой. Какие из них солдаты? В белку им попасть. В человека они не стрелки.

На этот раз Соколов не поправил его, но сказал, что не понимает таких шуток.

Тогда рассердился Христофор.

– Кто этот человек, с которым послали воевать моих сыновей? – спросил он. – Мы его не знаем. Он у нас не был. Кто он? Мошенник? Зачем с ним воевать?

– Он наш враг, – объяснил Соколов. – Он германец.

Старик Христофор изменился. Часто стал ходить в город.

Раньше для него не существовала почта. Кто мог написать тунгусу? Теперь за письмами он шел шестьдесят километров. Спрашивал про войну и был разговорчив. Письма приходили редко. Он клал их за пазуху и нес к нам читать. Мой дед читал ему эти письма. Он читал их с еврейским акцентом, перевирая слова, делая смешные ударения. Я не всегда понимал эти письма. Продиктованные тунгусом, написанные полуграмотным русским солдатом, прочитанные евреем, – это были очень трудные письма. Но старик Христофор их понимал. У деда был бодрый, громкий голос, он весело смеялся, читая письма. И Христофор тоже смеялся. Тунгусы подробно описывали большие города, которые они проезжали, многому удивлялись. И, смешно признаться, я долго представлял эти города по описанию тунгусов. Но в письмах были такие места, которые дед читал почему-то тихо, и старик Христофор долго и тихо говорил с моим дедом по поводу этих мест письма. Тунгус был удивлен – сыновей его, так же как и других тунгусов, не отправили на позиции; где-то возле Минска их задержали и заставили рыть окопы и строить укрепления.

– Это к лучшему, – говорил дед, но в голосе его была тревога. Мой дед не умел утешать. Христофору нельзя было не сказать правду. Большинство тунгусов и бурят умирало от скоротечной чахотки где-то возле города Минска, на чужой земле.

Я помню и последнее письмо, написанное чужой, казенной рукой и прочитанное чужим человеком, волостным писарем (деда моего в те дни не было дома).

Старик Христофор его спрятал и ушел. Несколько дней о нем не было слышно. Он собрал все, что у него было, и продал. И, увидев, что денег у него мало, взять было больше не у кого, он пришел к купцу.