Обще-житие (сборник)

Успокоенные хоть этим, пошли на выход — да и гебешник в ЗИСе наверняка уже затосковал. На мне были новые туфли на высоченной «шпильке». Я вспомнила хрестоматийного спартанского мальчика, который сдуру сунул пойманного лисенка за пазуху и, встретив начальство, терпел, хоть лисенок вгрызался ему в живот, — держал фасон. Образ этого изгрызанного спартанчика всегда подавался в школах как положительный пример для населения. Может, спартанские девочки тоже могли вытерпеть три часа в новых чехословацких туфлях, высота каблука восемь сантиметров, — и хоть бы хны. Но я не дотягивала до классических образцов, хоть изо всех сил старалась.

— Хромаешь? Почему? — спросила тетя Ева. Ей еще, черт побери, очень хотелось полюбоваться на образцы изделий из чугуна и проката.

— Туфли жмут. Больно, — я подсознательно копировала лапидарный стиль ее речи. Сидит во мне такое стилевое и даже фонетическое обезьянничанье. Приезжая из Сухуми, я раздражала семью мужественным грузинским акцентом. Из Закарпатья привозила неодобряемые в наших широтах украинский распев и «гаканье».

— Сними туфли! Иди без туфлей.

— Что вы! Невозможно. Дойду так.

— Почему нет? Закон есть?

— Нет такого закона. Но неудобно.

— Полиция заберет? — зашла с другого конца настырная старушка.

— Никто не заберет. Но нельзя. Нельзя, и все.

— Почему нельзя? — дискуссия вышла на второй круг, и я убедилась, что таки да: два мира — две системы. Именно этого, единственного из всех правдивого лозунга не успела прочесть наша тетя в Главном павильоне. А если бы и прочла — вряд ли глубоко осознала бы. Ведь не обремененный советско-спартанскими правилами хорошего тона американский мальчик, не задумываясь, вышвырнул бы лисенка прочь.

Тетя Ева меня полюбила — непонятно за что. Возможно, за то, что я ни разу не пыталась подложить ей пятую котлету и не выпытывала, целиком ли негры черные и как часто их линчуют. Она подарила мне крохотные золотые часики и три разукрашенных вышивкой, кружевами и всякими складочками и рюшечками ночные рубашки, прямо жалко ночью носить.

За неделю до отъезда тетка предложила мне запросто слетать к ней в Детройт, завернув по пути на недельку в Париж. Потом прокатиться по Америке, пожить на ее даче во Флориде — и обратно домой. За ее, естественно, счет, ей это совсем недорого. Сизые соборы Парижа! Пылающая шарами апельзинов Флорида! Стеклянные рощи небоскребов Нью-Йорка! Озеро Гурон, на чьей волне никак не утонет соколиное перо индейского вождя! А также Эри и Онтарио — по географии проходили. Можно увидеть?! Сойти с ума! С ума, понимаете, сойти! Кто мог бы сказать «нет»?! Я — не могла. Хоть понимала, что вряд ли меня пустят — кто я, собственно, такая, чтобы разъезжать по Парижам и Америкам? Пусть, по крайней мере, мне запретят другие, пусть накажут, вызовут на идеологическую порку в комитет комсомола. Но запретить себе самой, саму себя поставить носом в угол, провести внутри самой себя комсомольское собрание с выволочкой… Вот это уж как раз — нет и нет!

Конечно же, я не поехала. В то далекое лето протрубил рожок судьбы, до поры не понятый мной, и я в первый раз стала отказником. До ОВИРа в тот раз не дошло. В узком кругу были громко высказаны аргументы типа: «Через мой труп!», «Всю семью погубишь, идиотка сумасшедшая!», «Выгонят из комсомола, из университета, отовсюду, в судомойки пойдешь!». На последнее устрашение я взвизгнула «плевать!» — и села в отказ. Вообще-то в отказе не сидят — в нем суетятся, куда-то ездят, обижаются, ссорятся, наживают язву желудка.

Я поссорилась, как могла, с узким кругом, желавшим мне только добра, наскоро расцеловалась с ничего так и не понявшей, только округлявшей глаза и губы в удивленном «О!» теткой и отвалила в родимый Горький.

Горько, горько ехать в Горький! На верхней полочке плацкартного. Внизу две бабы и солдат играют в дурака. Хнычет и просится писать ребеночек. За окном плывут назад лысые елки, какие-то скудоумные заборы, щелястые сараи — так же вот уплыла навеки моя дурацкая мечта, сказочная Флорида. Мне, как комнатной собачонке, сказали: «Цыц! На место!» — и я, поскуливая, потрусила в свой угол. Никому меня не жалко, всем наплевать — ведь это же не они не поехали в Америку. Они, тайные завистники, наверное, даже рады, что я, так же как и они, никогда не увижу Париж и Флориду.

Пусть ветер высушит слезы — я высунула из потного вагона голову в открытое окно. Тугой ветер сразу заткнул уши, хлестнул по щеке. Так мне! Вот и хорошо, что голова замерзла, пусть! В Горький я прибыла уже с готовой ангиной, и подруге Кируле лишний раз предоставилась возможность попрактиковаться во внутримышечных инъекциях — она как раз пару месяцев назад проходила практику в больнице. Но там, как она говорила, приходилось лишь по четверть попы на студента в день. Пенициллина мы с ней не жалели, попы своей мне тоже не было жалко — что уж там о заднице, раз жизнь не удалась.