Потом про тещу с зятем рассказал — ухохочешься. Семена любили приглашать, такой он веселый, простой, а ведь завотделом в «Сельхозпроекте». Посмеялись, попили чайку с шоколадными конфетами и вафлями. У Нюры с Володей всегда с продуктами было неплохо — работали в очень хороших местах.
— Нюра, спой, что ли.
Она никогда не ломалась, как некоторые: не в голосе, мол, сегодня, и настроение что-то не то. Чтобы подольше уговаривали.
Вставала, вздохнув, закрывала глаза, руки замком перед грудью и сразу в полный голос арию Аиды:
Для разговора Нюра использовала довольно пошлый голос, мяучий даже какой-то. С таким голосом только в секретари-машинистки. И отдельный голос для пения. Мягкое и сильное сопрано, как золотая прозрачная вода, которая чуть колышется в тайных лесных торфяных озерах. Комната наливалась густым медом звука. Желто-синяя лапчатая обивка дивана обернулась восточной парчой, в гипсовых вазочках на этажерке ждут своего часа темные благовония и любовное зелье из яда кобры и сердца соловья. Дяди-Володина востроносая Нюра, чье царство гордое и имя она скрывает, не зря закрывает глаза. Нельзя же петь таким голосом и смотреть на недоеденный винегрет и окурки.
Нюра опустила сцепленные руки. Но голос ее не совсем выветрился из воздуха. Осенним листом кружился, оседал на пол последний звук…
— Эх, Нюра! — выдохнул Семен, махом опрокинул в стальную пасть стопку «Московской», ударил кулаком по столу, и когда его Зинаида стала совать ему в рот кусок пирога, — закуси, сейчас же закуси, Семен! — вызверился на нее, можно сказать, ни за что.
— Нюра, спой «Ландыши»! Ну спой, ну что тебе стоит! Знаешь, да? Давай, спой! По радио часто передают. Такая чудная песня! «Ландыши, ландыши, светлого мая привет!» — азартно верещала через стол Зина, поощряя к расширению репертуара…
— Нет, не помню такую, Зиночка. Уж извини.
Может брезговала «чудной песней», а может статься, и вправду не помнила, не замечала, как мусор и мат на улице. Пела Нюра только оперный репертуар. Даже «Гори, гори моя звезда» и даже по особой просьбе — очень редко. Была в ней такая странность…
Звездным часом для Нюры был приезд на гастроли оперного театра. Непонятным образом о ней знали и приглашали петь вторые партии, а также в хор. Оперу горожане посещали без энтузиазма, не рвались почему-то. Поэтому из соображений экономии на гастроли везли только первый состав. А Нюра была истинной находкой — почти весь репертуар назубок. С одной репетиции вводили.
Однажды, собирая от стеснения и гордости губы в гузку, она рассказала, что ее звали на работу в труппу, «но как же я Витеньку с Юрочкой оставлю, они ведь сами себе и не сготовят, и не постирают. А я им супик поставлю в холодильничек — они хоть пьяные, а всегда найдут и покушают. Юрочка у меня курочку с лапшичкой любит, и чтоб погуще, а Витенька молодец, все кушает. И у Вовочки, ты ведь знаешь, сердечко пошаливает. Кто ему без меня валокордин накапает?»
— Нюр! Ну, тогда хоть темно-вишневую шаль, Нюр! «Я за прошлым совсем не страдаю…» ну!..
Эдвард Григ и Нюра так чудесно облагородили этот плоский текст, так нежно и безнадежно грустила девочка Сольвейг, так печально вплелся в ее пение гудок одинокого парохода с далекой, уже замерзающей, Волги…
К пенсии Володька Нюру бросил.
— Непрактичная, понимаешь. Не руки, а решето. Деньги не держатся, до нитки все на своих обормотов спускает. Жалко ей их, видите ли, тунеядцев. А если и заваляется копейка, то тоже на дурь употребит. То цветов веник приволокет, то пластинки какие-то — радио ей мало. Целыми часами крутит: «Ах, няня, няня, я тоскую!..» Видал? Тоску-у-ует! Не было бы няни, так работала бы, вот и тосковать стало бы некогда. Никакого порядка! Шляпу с полями себе приобрела. А мне нужен уход и покой, понимаешь. Я персональный пенсионер, это не просто так дают и не всякому. Она моду взяла ночами печатать. Калымит на водку идиотам — в моем доме подпольный бизнес развела! Строчит, как пулемет. У меня от этого в ушах пробки из серы — к ухо-горло-носу проверяться ходил.