Обще-житие (сборник)

Давайте не о политике! И даже не о моей тете Хане, которая свалилась с инсультом, узнав, что родная компартия, Кумпарсита ее души, которой она страстно бросила под ноги любовь, молодость, силы, здравый смысл — не оказалась ни умом, ни честью и, тем наипаче, ни совестью эпохи. А чем оказалась, того моя тетя — героиня, жертва, ханжа — даже и помыслить не могла… Умерла, отравившись малой дозой информации, но слова правды о Молохе не произнесла.

Давайте лучше о смешных мелочах! О безобидных заблуждениях. О невинных деталях. Впервые живую настоящую розу я увидела, когда мне было уже лет двенадцать. Убого и северно жили. Но на открытках любовалась ею сто раз, конечно. Настоящая роза, так оскорбительно похожая на картинку, меня разочаровала. Картинка несла для меня до задыхания прекрасную идею розы, а воплощение, по моему убеждению, не должно было, кривляясь по-обезьяньи, постыдно копировать чистую идею. Я была взращенным в неволе, в темнице сырой вульгарного материализма, стихийным платоником, что, если вдуматься, вполне логично. Да и мой сын в ладиспольской лавочке изумленно взвыл: «Посмотри, мам, мороженое-то! Вот это да! Как на картинке нарисовано, так прямо в точности оно и в самом деле выглядит! Обалдеть!»

У нас всякий понимал, что красивая рекламная картинка никогда не совпадает и, главное, не должна совпадать с получаемым на руки товаром. Никто этого и не ждал. Сочли бы основательно шизнутым того, кто у оптовых продавцов и мелких разносчиков идеологии требовал бы «от каждого по способностям, каждому по труду» в соответствии с лаковой рекламкой социализма, оформленной в стиле северокорейских плакатов. А нынче и наипаче, ибо рекламные изделия, раскрашенные в стиле базарного барокко, предлагаются в несравненном более широком ассортименте.

Ты, пацан, по объявлению? Молоток! Ах, тебе еще и товар как на витрине подавай?.. Шо говоришь? Не слышу. Ну ты ваще!!! Юморист!

Подобно мороженому, тосканские сиреневые холмы и грибообразные пинии оказались тоже в точности такими, как на картинах старых мастеров. Кто бы подумал? — старики крепкими реалистами оказались. Пришлось смириться и принять. Вот она, прямолинейная наглядность Запада, в отличие от туманной и двусмысленной мистики Востока («да, скифы мы», гордиться нечем). Употребляя лихую новолексику, мы были «отмороженные», удивляя Запад «загадочной русской ментальностью», то есть остолбенением перед грубым соответствием формы и содержания, идеи и воплощения, спроса и предложения. И даже затаенной враждой к этому подозрительному феномену, таящему смутную угрозу привычной мозговой деятельности.

Дополнительный подарок Италии — Юра Штерн с его итальянкой-женой Катей. Катя носила простецкое славянское лицо и имя. Соответственно, и по профессии была слависткой. Неизвестно: что было причиной, а что следствием? Юра с Катей проводили для нашей эмигрантской орды недорогие экскурсии — и на север Италии, и на юг. В гордо дряхлеющие дворцы Флоренции, в кривые зеркала Венеции, в никакую Пизу с дурацкой башней (ну уже, или стой, или падай!), в сухую, как золотистый бисквит, Сиену.

Юра, яростно влюбленный в Италию, в ее искусство, как способны влюбляться молодые, худые и долговязые, был ангельски терпим и снисходителен к задаваемым в Палаццо Дожей вопросам: «А можно получать вместе и зарплату, и велфер?» — некоторые иммигранты уже кое-что про Америку знали и хотели узнать больше. Удержался от членовредительства перед Палаццо Веккио: «Ой, погодите минуту! Стойте здесь, не уходите! Сейчас я мою Ляльку еще раз с этим голым Давидом щелкну! Додик, улыбнись даме! Эй, Лялька, на что там у него засмотрелась? Оно же каменное, куда тебе! Шутка!»…

В середине шестидесятых, когда слово «эмиграция» имело единственное прилагательное «белая», мой приятель, искусствовед, сделал мне в день рождения царский подарок: пудовый альбом «Галерея Уффици» — такой альбом поди попробуй достань! Гости чуток позавидовали и много смеялись над явно издевательской дарственной надписью: «С пожеланием посетить этот музей». В ходе отъезда из страны наше имущество по инерции оставалось «невыездным», обреченно приняв на себя сброшенный нами крепостной статус. Альбомы, как и все любимые книги, как и все родные вещи, как улицу Малую Ямскую, подвальную хлебную лавочку с двумя входами, отчего прохожие вечно путали ее с общественным туалетом, цветущую под балконом вишню, Волгу, березовую рощу, мы раздарили, оставили, бросили. Млея и обмирая в залах Уффици, я вспомнила надпись на том альбоме и поверила в нечаянные пророчества. Посетила все же! Спасибо, нагадал! В Бостоне, опять-таки на день рождения, мне был подарен точно такой же альбом. И не распалась связь времен.

Быстро закончились римские каникулы. О, как не хотелось уезжать! В аэропорту Леонардо да Винчи я неожиданно ощутила горечь расставания с родиной. Как цеплялась за этот бархатно-зеленый сапожок Европы! Как припадала с плачем!.. Глупо, конечно. Какая там родина? Нет родины, запомни, дурочка, нет! Что ты, как детдомовская сирота, каждой незлой тете: «Мама! Мама!»