Общество мертвых пилотов

Гриша кивнул на ворота. В обе стороны от них расползался темный провал. Было нетрудно догадаться, что провал брал в кольцо все кладбище. Гриша поежился и, преодолевая давнюю неприязнь к высоте, осторожно взглянул вниз. Дна он не увидел. Пришлось бросить вниз свой ботинок. Тот беззвучно исчез в темноте, словно темнота вообще никогда не кончалась.

– Однако, – растерянно сказал Беляков, оглянувшись на длинные ряды надгробий. – Похоже, от меня ожидают чуда. Значит, надо прыгать…

– Куда? – не сразу понял Василий.

Гриша усмехнулся.

– А куда тут еще можно прыгать? Не вверх же…

Беляков уже чувствовал, что снизу на них надвигается что-то очень большое, аморфное и темное, поэтому ждать дальше было бессмысленно. Покосившись на растерянного Василия, Гриша вздохнул и шагнул вперед. Но пустота оказалась обманчивой. Черный воздух мгновенно забил и рот, и нос. Сердце спряталось куда-то ближе к пяткам, а желудок наоборот – подпрыгнул к самому горлу. К счастью, мозг сам вспомнил опыт первого и последнего прыжка с парашютом и заставил Белякова раскинуть руки и ноги как можно шире. Падение замедлилось. Поток воздуха больше не сжимал до боли грудину и уже не так яростно трепал рубашку.

Гриша попробовал выдохнуть. У него получилось. Тогда он осторожно вдохнул и приоткрыл глаза. Вокруг были лишь темнота и тишина. И в этой тишине он явно расслышал смешок.

– Кто здесь? – крикнул Гриша в темноту.

Ответом ему был еще один смешок. И чей-то тихий голос, очень знакомый, прошептал над самым ухом:

– Не надо упря-я-ямиться, Гри-и-иша!

– А-а-а, сволочи-и-и! – взревел Беляков. – Гольдберг, не отпирайтесь, я вас узнал!

– Не ори. Оглохнуть же можно, – прошептал над вторым ухом другой голос.

– Леонид Ильич! – обрадовался Гриша. – Вы здесь?!

– Тут я, тут. Помолчи немного…

Минуты пролетали одна за другой. Глаза Гриша больше не закрывал. Темнота была повсюду – и сверху и снизу. Ему даже показалось в какой-то момент, что тело уже не падает, а поднимается вверх.

– Лиа-а-ани-и-д-и-или-и-ич!

– Чего?

Незримое присутствие Генсека Гришу приободрило.

– А долго мне еще лететь?

– Подлетное время – пять минут, – почти весело ответил невидимый Генсек. – Ты кстати, мою посылочку надежно спрятал?

– Надежно, – заверил Гриша. – А что в ней?

– Смерть. И твоя и моя. Читал в детстве сказку про Кащея?

– Шутите?

– Шучу. – Генсек хмыкнул. – Но лучше, если они ее не найдут…

Яркая вспышка длилась не дольше мгновенья. Сначала была лишь боль, потом потянулись унылые больничные коридоры, где Гриша видел сумрачные лица врачей, потом промелькнули калейдоскопом полуразрушенные дома гарнизона, затопленные водой ангары, продуваемые насквозь полярным ветром маленькие города, квартиры с полинявшими обоями, неприветливые люди, которых он даже не знал. На Гришу повеяло сухой тоской и губительным отчаянием. Радовало лишь, что рядом с собой он видел Вадьку. Сын вырос высоким и улыбчивым. И выглядел, как показалось Грише, вполне счастливым…

– Что, не нравится тебе такое будущее, старлей?

– Нормальное будущее. Как у всех…

– Ну, не совсем как у всех, – не согласился Генсек. – Это, понимаешь, как если бы все события твоей жизни сошлись в одной точке, то есть происходили прямо сейчас, вот в это самое мгновение…

– Не понимаю, – удивился Беляков. – Я что, уже умер?

Генсек тяжело вздохнул.

– Так и знал, что не поймешь. Нет, ты не умер. Ты продолжаешь жить. Но одновременно в прошлом, в настоящем и в будущем.

– Точно умер…

– Вот ведь упертый, сиськи-масиськи! Люди тебя по-прежнему воспринимают, как объект материального мира, поэтому считать тебя умершим было бы неверно. Понимаешь? Твое сознание пока блокирует поступающую информацию. Ее слишком много. Ты попробуй приоткрыться. Но очень осторожно. Подумай, кого конкретно ты хотел бы сейчас увидеть, а я подсоблю…

Снова яркая вспышка. Беляков поднимает со стола чашку с отколотой ручкой. Свою любимую. Отхлебывает остывший чай. В мойке гора немытой посуды. Ему стыдно перед сыном. Но Вадим, похоже, ничего вокруг не замечает. Он покачивается на хромом табурете, прячет в сумку серый конверт из плотной бумаги, очень похожей на ткань, и пристально смотрит на него.

– Сейчас я тебе ничего не смогу объяснить, Вадька, – устало говорит Беляков. – Ты просто поверь, что этот конверт нужно сохранить. Спрячь его очень хорошо…

Неловко повернувшись, он цепляет ногой дряхлую магнитолу. В ней что-то треснуло, и в полной тишине мягкий баритон затянул под гитару:

Никаких на небе звезд нет,
это просто миллион дыр,
И пробивается сквозь них свет,
это светится другой мир.
Там за черной пеленой тьмы
несказанной красоты сад,
Где и встретимся потом мы,
если вдруг не попадем в ад…[2]

Вадим наклонился и выдернул шнур из розетки.

– Пап, я с ума с тобой сойду. Как мы можем сидеть тут и спокойно с тобой говорить, если я точно знаю, что год назад ты умер от сердечного приступа.