Общество с ограниченной ответственностью

Семен Эдуардович лежал в отдельной палате под капельницей и стонал. Ему было очень плохо. Вместо ровного ряда зубов у него была дырка, ел он через трубочку, иногда она задевала какой-то нерв и он вздрагивал, как от удара током. Дышать было тяжело: сломанные ребра не давали вдохнуть. Один глаз заплыл фиолетовым фингалом, второй работал, но открывать его не было ни сил, ни желания.

Со стороны входной двери раздался топот. Кто-то по-свойски вошел в палату.

– Вот он где отлеживается, – раздался знакомый голос Егора Алексеевича, – красавчик, выглядит огурцом, хоть сейчас на выставку, а, Кость?

– Это да, Егор Алексеевич, выглядит отлично, зря его в больницу положили, на нем пахать можно.

– Вставай, чего разлегся, пошли водку пить! – Егор Алексеевич потряс Семена Эдуардовича за плечо, и тот с трудом открыл правый глаз.

Если кто из них и выглядел красавчиком, то это, несомненно, Егор Алексеевич. Высокий, крупный мужчина. В дорогом черном пальто, с белым шарфом на бычьей шее. Такой матерый волчара, хищник.

Костик рядом с ним казался наивным мальчиком, по недоразумению забредшим в чужую песочницу к хулигану. Он был выше ростом, но у́же в плечах и значительно моложе. И взгляд у него был добрый, а у Егора Алексеевича – жесткий и злой.

– Не любишь ты, Сем, у нас деньги-то платить, жадина-говядина, соленый огурец, – со смехом сказал Егор Алексеевич и опять похлопал Семена Эдуардовича по плечу.

– На полу валяешься, никто тебя не ест, – поддержал шефа подхалим Костик.

– Никто не ест у нас Семен Эдуардыча, – легко согласился Егор Алексеевич и погладил его по голове, как маленького ребенка, – а тут вдруг взяли и сожрали. – Тон мгновенно изменился. – В общем так, Сем, сделать можем, но они ребята серьезные, так что давай на берегу все обсудим.

Егор Алексеевич тезисно изложил условия и сумму.

– Согласен, – Семен Эдуардович еле ворочал языком. – Только по полной, чтобы… чтобы… – нижняя губа затряслась, в глазах блеснули слезы, – чтобы ему, гаду…

– Ну-ну, успокойся, всё сделаем. Ты только мне одно скажи, только быстро, – он наклонился к самому уху, – сможешь, а?

Костя тоже прислушался. Ему показалось, что шеф спросит сейчас что-то очень, очень важное, от чего зависит успех всей операции.

– Скажи, только быстро, – серьезно повторил Егор Алексеевич, – шла Саша по шоссе и сосала сушку.

Костя заржал, и Егор Алексеевич рассмеялся в голос. Им было очень весело.

– Ну вы вечно скажете что-нибудь такое, Егор Алексеевич, хоть стой, хоть падай, – Костя с любовью посмотрел на шефа, – вам бы в «Ералаше» выступать, честное слово, у Петросяна.

– Петросян что, в «Ералаше» выступает? – Егор Алексеевич искренне удивился.

– Ну не знаю. Или где он там чирикает? В «Камеди Клаб»? – Костя явно редко смотрел телевизор.

– Ладно, разберемся и с Петросяном, и с этим твоим хулиганом, и с «Камеди Клаб», – Егор Алексеевич снова похлопал лежавшего по плечу, – всё решим, Сем, выздоравливай.

Он развернулся и вышел, Костя поплелся следом.

Семейные ценности

Есть такое поверье, что души перед воплощением в физический мир договариваются о каких-то маячках и знаках, чтобы здесь, в нашем мире, узнать друг друга, узнать «своего» человека и с кем-то – обменяться опытом, а с кем-то – прожить жизнь. Макс никогда не слышал об этом. Он просто жил.

Когда был совсем маленьким, у него погибли родители. Он их практически не помнил, то есть как – отца не помнил совсем, а маму помнил какими-то мазками: тепло рук, звонкий смех и песню. Колыбельную. Она пела ему, когда укладывала спать. Он почему-то запомнил эти моменты. Выключали свет, и мир пропадал, было бы темно и страшно, но рядом была мама. Она что-то говорила ему тихим, вкрадчивым голосом и иногда пела. Становилось тепло и уютно. И он засыпал. Потом все пропало, родители погибли. И мамин голос исчез навсегда. Его забрала к себе бабушка. Так он оказался в городе на Волге.

Мама иногда снилась ему, но все время в какой-то дымке, в тумане, он не мог разобрать черты ее лица, был один силуэт, но он понимал, что это мама. Там, во сне, она даже разговаривала с ним, и он всегда просыпался с улыбкой.

Ему очень не хватало семьи в детстве. У всех ребят были и мама, и папа, а у него только бабушка. Бабушка была очень хорошая, но она не могла заменить родителей. Она работала санитаркой в больнице. Сухенькая, сгорбленная, с вечной полуулыбкой на испещренном морщинами лице. Она не была такой уж старой, но у нее была тяжелая жизнь. В детстве попала в блокаду Ленинграда (никогда особо не рассказывала об этом, но Максим знал). Мужа похоронила, дочку. Это не прибавляет здоровья. Но Максим никогда не видел ее грустной, она всегда улыбалась. Работала сверхурочно, ухаживала за больными людьми, была очень доброй, и Максиму словно передалась эта ее безмерная доброта. Он был такой добродушный увалень.