Общество спектакля

Таким образом, уроки спектакля и невежество зрителей неправомерно приводятся в качестве антагонистических факторов, а между тем они появляются друг из друга. Бинарный язык компьютера в равной степени является непреодолимым побуждением к тому, чтобы в каждое мгновение безоговорочно принимать то, что было запрограммировано, как заблагорассудилось кому-то другому, и то, что выдавало себя за вневременной исток высшей логики, тотальной и беспристрастной. Какой тут выигрыш в скорости и в запасе слов для того, чтобы судить обо всем? Политический? Социальный? Нужно выбирать. То, что является одним, не может быть иным. Мой выбор становится настоятельно необходимым. Нам насвистывают, зная, для кого существуют эти структуры. А значит, не удивительно, что с раннего детства обучение школьников с легкостью и энтузиазмом начинается с Абсолютного Знания информатики, в то время как в дальнейшем они почти всегда не могут научиться чтению, которое требует подлинной способности суждения о каждой строчке и которое одно лишь может открыть доступ к огромному дозрелищному опыту человечества. Ибо умение вести беседу почти мертво, и вскоре будут мертвы многие из умеющих разговаривать.

В плане же средств мышления современных популяций первая причина упадка явно связана с тем обстоятельством, что всякий дискурс, продемонстрированный в спектакле, не оставляет никакого места для ответа, а логика может социально сформироваться только в диалоге. Но также и тогда, когда распространилось уважение к тому, кто говорит в спектакле и кто предположительно является важным, богатым, престижным, самим авторитетом, среди зрителей также распространяется тенденция желать быть столь же алогичными, как и предлагаемое зрелище, чтобы выставлять напоказ индивидуальное отражение подобного авторитета. Наконец, логика нелегка, и никто не желает ее преподавать. Ни один наркоман не изучает логику и потому, что он в ней больше не нуждается, и потому, что у него больше нет такой возможности. Подобная леность зрителя является леностью еще и любого штатного интеллектуального сотрудника, наскоро обученного специалиста, который во всех случаях попытается скрывать узкие границы своих знаний догматическим повторением какого-нибудь алогичного авторитетного аргумента.

XI

Как правило, полагают, что доказавшие свою наибольшую неспособность в сфере логики и есть те, кто провозгласил себя революционерами. Этот неоправданный упрек исходит из предшествовавшей эпохи, когда почти все люди мыслили с каким-то минимумом логики, за явным исключением слабоумных и боевиков, причем у последних часто к этому примешивалась осознанная недобросовестность, потому что она считалась результативной. Но сегодня невозможно пренебрегать тем обстоятельством, что, как и следовало ожидать, интенсивное применение спектакля идеологизировало большинство наших современников, пусть даже фрагментарно и неодинаково. Отсутствие логики, то есть утрата возможности немедленно распознавать важное, второстепенное или не относящееся к делу; то, что является несовместимым, или, наоборот, могло бы стать дополнительным, все, что предполагается таким следствием и что одновременно запрещается, – такая болезнь намеренно была привита населению в большой дозе анестезиологами-реаниматорами спектакля. Люди протестующие никоим образом не были более иррациональными, чем подчиненные. Только эта всеобщая иррациональность воспринимается первыми более интенсивно, потому что, демонстрируя свой проект, они пытаются произвести какое-то практическое действие, даже если, читая некоторые тексты, они показывают, что понимают их смысл. Они давали себе различные обязательства овладеть логикой вплоть до стратегии, каковая в точности и представляет собой полное поле развертывания диалектической логики противоречий, тогда как, подобно всем остальным, они сами напрочь лишены простой способности руководствоваться старыми несовершенными инструментами формальной логики. Но на их счет не возникает сомнений, а вот обо всех остальных почти никто не думает.

И таким образом, индивид, на которого подобное обедненное показное мышление наложило глубокий отпечаток, больший, чем любой другой элемент его формирования, с самого начала ставится на службу установленному порядку, при том, что его собственное субъективное намерение могло быть полностью противоположным по отношению к такому результату. В самом главном он будет следовать языку спектакля, ибо это единственный знакомый ему язык – язык, на котором его выучили говорить. Несомненно, он пожелает зарекомендовать себя врагом его риторики, но будет употреблять его синтаксис. Это одно из самых главных достижений, полученных благодаря господству спектакля.

Столь быстрое исчезновение предшествующего словаря является лишь моментом этой процедуры. И обслуживает ее.

XII