Обскура

«В течение четвертого периода (…) кости черепа почти полностью обнажаются, и малейшего сотрясения достаточно, чтобы он отделился от позвоночного столба. Мозг, объем которого теперь составляет всего 1/10 от прежнего, представляет собой лишь массу, похожую на глинистую (…)

В течение пятого периода кожный покров полностью разрушается. Кости черепа рассыпаются, лишь остатки удерживаются слипшейся массой мозга и волос. Грудная клетка разрушена, ребра осыпаются (…)».

Нет, Франкво прав: надо с этим кончать. И так ясно, что это зрелище навеки запечатлеется в памяти ребенка… Но Анж пока еще не отдавал себе в этом отчета. Это молчаливое прощание было данью той сильной привязанности, которая существовала между ним и его сестрой.

Над дельтовидной мышцей трупа была заметна татуировка, та самая, по которой отец Полины смог ее опознать (подумав об этом и невольно взглянув на безобразно распухшее лицо, Жан вздрогнул). Аккуратно выведенные синеватые буквы «МАТЬЕ НВЖ» — возможно, татуировку делала подруга, уже наловчившаяся в подобном мастерстве. И синяя слеза.

«НВЖ» означало «на всю жизнь» — такое сокращение часто ставилось в конце любовных писем, открыток или под портретом возлюбленного. Слеза означала печаль после разрыва. Благодаря определенной части своих пациентов Жан был в курсе значений многих татуировок, наиболее популярных среди проституток (в отличие от других посетителей, во врачебном кабинете они не «раздевались», но скорее «обнажались»). Разбитое сердце над могильной плитой или бутылкой вина означало смерть любимого существа. То же самое значение имело изображение сердца под цветком анютиных глазок с полностью распустившимися лепестками. Татуировки были и у клиентов публичных домов: звезда означала бывшего военного, иногда под ней перечислялись сражения, в которых он принимал участие; две руки, обхватившие рукоять кинжала, означали клятву хранить верность до самой смерти.

Сколько таких сентиментальных автобиографий прочел его стетоскоп — когда тела, на которых они были написаны, уже не были ни объектом желания, ни товаром — лишь предметом медицинского изучения…

Значит, Полина любила какого-то человека по имени Матье, потом страдала по причине его отъезда или смерти — так или иначе, из-за разлуки с ним — до тех пор, пока другой мужчина не отнял у нее жизнь, — рано, слишком рано! — навсегда лишив ее возможности снова полюбить…

Наконец доктор Франкво все же закрыл тело простыней, и на этот раз Анж не протестовал ни единым жестом. Все было кончено. Жан повернулся к мальчику, пораженный его выдержкой: за все это время тот не шелохнулся, не пролил ни слезинки. Жану даже показалось, что Анж по-прежнему смотрит на тело сестры — уже сквозь закрывающую его материю. Наконец судмедэксперт задвинул полку обратно в шкаф и закрыл металлическую дверцу. Пора было уходить. Жан осторожно обнял мальчика за плечи и повел к выходу.

Наступил вечер. На набережную налетали порывы холодного ветра, но это было к лучшему — они словно развеивали мрачную атмосферу смерти. Вместо того чтобы свернуть с набережной и вернуться к себе по улицам, Жан и его спутник продолжали идти вдоль реки, по левому берегу. На причале рабочие разгружали баржу с углем, передвигаясь вверх-вниз по деревянным мосткам, перекинутым с борта к пристани. Издалека рабочие напоминали муравьев — одни с полными корзинами на плечах спускались к повозкам, другие, опорожнив корзины, снова поднимались на баржу. По воде скользили небольшие прогулочные пароходы с пассажирами на палубе. Один пароходик причалил у Нотр-Дам, и Жан с мальчиком могли бы подняться на борт, но прогулка пешком доставляла им больше удовольствия. Над кормой пароходика летали несколько чаек, и в их криках и беспорядочных взмахах крыльев на сильном ветру чувствовалась какая-то растерянность. Жан и его спутник шли бок о бок, чуть быстрее, чем на обычной прогулке. Жану хотелось подыскать какие-то слова, чтобы утешить мальчика, но ничего не приходило в голову. Анж, судя по всему, не хотел сейчас возвращаться домой. Его взгляд блуждал где-то вдалеке, над парапетом набережной Августинцев. Возле Нового моста на ограде Жан заметил четыре стихотворные строчки. Он замедлил шаг и прочитал:

И влажные глаза шлюх
С распахнутыми ресницами,
искушенные в притворстве, —
Эти влажные глаза шлюх
Утешат нас вернее, чем святые.