Обскура

— Да, необычная это сфера… — задумчиво проговорил Жерар после недолгого молчания. — Каждый из этих людей как будто живет в своем персональном мире. В этих мирах они боги, короли, императоры, миллионеры или, наоборот, нищие, потерявшие все до последнего су… Представь: один из них задушил своего кота, потому что был уверен, что ему нечем его кормить. Столько иллюзий, столько фантазмов…

Жан рассеянно слушал бархатистый, приятно убаюкивающий голос своего друга, одновременно думая о том, что на пациентов этот голос тоже должен действовать умиротворяющим образом.

— От нас требуется твердость и полное самообладание, — прибавил Жерар. — Мы воплощаем собой власть. Ну ты понимаешь…

— Но ты ведь справляешься?

По губам Жерара скользнула мимолетная улыбка.

— Я рассказал тебе пару смешных случаев, но самом деле все это очень печально. Наши методы очень ограниченны, а работы — непочатый край.

Жан машинально обводил взглядом парк. Он чувствовал искренность своего друга и не сомневался, что тот нашел здесь самое подходящее для себя место.

— Смотри, вот и Бланш, собственной персоной. А с ним — сын моей пациентки. Не предупредил меня, что приедет… Каждый раз одно и то же: едва она его увидит — тут же впадает в такое состояние.

Жан без труда узнал человека, чей портрет работы Роллера уже видел в кабинете: суровая выправка, длинный черный редингот с широкими лацканами, такого же цвета галстук поверх пластрона белой рубашки, и над всем этим — широкое лицо, окаймленное длинными бакенбардами. Поступь у него была тяжелой — поступь человека, многое повидавшего в жизни. Его спутник был немного выше ростом — примерно сто семьдесят пять сантиметров, — но гораздо стройнее и моложе. Он тоже был одет в темный костюм, превосходно скроенный. Тонкие черты лица полностью соответствовали всему утонченному облику. Он шел, заложив правую руку за спину, а левой жестикулируя в такт своим словам. В вечернем сумраке его ладонь напоминала огромную белую бабочку, порхающую вверх-вниз.

— Владелец огромного состояния и щедрый даритель, — заметил Жерар, не называя, однако, фамилии — очевидно, в клинике строго соблюдалась анонимность пациентов. — Поэтому доктор с ним так любезен. Это его уязвимое место — слабость к почестям, титулам и знакомствам с сильными мира сего… Однако я часто задаюсь вопросом, — продолжал он после короткой паузы, — что же заставило его поместить родную мать в такое место?

Жан следил взглядом за обоими — знаменитым врачом и миллионером, который держался с такой непринужденностью, словно находился в собственных владениях.

— А скажи, это вообще нормально… то есть часто такое случается — чтобы мать приходила в ужас при виде сына?

— О, это классика: душевнобольные часто начинают опасаться именно самых близких, любящих людей. У них в мозгу все смешано, перевернуто с ног на голову. Близкие становятся им ненавистны. Поэтому больше всего от них достается друзьям и родственникам.

Жан некоторое время наблюдал, как владелец клиники провожает своего гостя до ворот парка, затем снова перевел взгляд на кроны деревьев, которые нежно, словно шелк, шелестели под легким бризом, прилетавшим со стороны реки. Но когда Жан попробовал различить за ними саму Сену, ему это не удалось — уже стемнело.

— Вообще-то я приехал по делу, — наконец сказал он, повернувшись к Жерару. — Мне нужно с тобой поговорить.

Глава 16

— Что значит не будет спектакля?

В слабо освещенном вестибюле театра «Жимназ» толпились зрители. Некоторые проталкивались к кассе, другие собрались вокруг пары, стоявшей почти в самом центре: добродушного на вид толстяка с уверенными манерами, который явно был в своей привычной стихии, и хорошенькой темноволосой девушки.

Равье, директор театра, смотрел на Сибиллу с доброжелательной снисходительностью. За свои почти шестьдесят лет он многое повидал, и уж во всяком случае, его не могли выбить из колеи ни провал какой-то там пьесы, ни отчаяние юной актрисы, пусть даже такой хорошенькой. Его слегка забавляло выражение ее лица, на котором одновременно отражались удивление, паника и тревога. Вот если бы у нее еще и на сцене была такая мимика… И ведь из-за такого пустяка — объявления о снятии пьесы с репертуара…

Однако он всегда относился к Сибилле с большой симпатией и даже имел на нее некоторые виды. Его привлекали ее красота и воодушевление, наивность и смелость, и даже сейчас ему отчасти нравилось то, что она приняла так близко к сердцу вполне заурядную новость, которая стала для нее настоящей катастрофой. По сути, для него самого это было гораздо более ощутимым ударом, но тридцать лет экспериментов, успехов и провалов позволяли ему относиться к подобным ситуациям философски.