Обскура

С момента первого снимка физиономия мальчишки изменилась почти до неузнаваемости. Уже очень скоро первозданный вид, который еще сохранялся в первые часы после смерти, полностью сменится расплывчатой массой, контуры лица исчезнут, нос провалится, губы разбухнут, глазные яблоки лопнут и вытекут, а кожа примет совсем другой оттенок, хотя на фотографии это не будет заметно. Так же как не будет заметно и личинок, копошащихся в глазницах и в уголках губ, отчего создается иллюзия живого взгляда и улыбки…

По-прежнему стоя под черным покрывалом в полной неподвижности, сознавая течение времени лишь по работе собственных легких, он уже собирался нажать на спусковой рычаг, отодвигающий шторку затвора, и сделать очередной снимок.

Но что-то его смущало. Какая-то неопределенная деталь… если только не сюжет в целом: мальчик в военной форме, конечно, не мог вызывать такого же влечения, как полностью обнаженная женщина.

Это сравнение вызвало мысль о превосходстве произведения Мане над его собственным творением — поскольку живописец не нуждался в обнаженной натуре, чтобы привлечь внимание. По спине у него пробежал неприятный холодок.

Он попытался утешить себя: разве Мане не обращался к помощи Викторины Меран, своей любимой натурщицы, счастливого талисмана, которая иногда во время сеансов заменяла юного музыканта, не умеющего подолгу сохранять требуемую позу? По крайней мере, так утверждала легенда, популярная в среде художников. Эта мысль и в самом деле подействовала утешительно: получалось, что даже для портрета мальчика Мане пришлось прибегнуть к услугам женщины, привычной к скандалам вокруг своих изображений.

Расслабившись, он наконец нажал на спусковой рычаг и услышал, как сдвинулся и снова вернулся на место затвор — с легким щелчком, заглушённым деревянным корпусом камеры. Итак, последняя фотография, она же — самый первый эскиз…

Благодаря этим фотографиям он совершит настоящий переворот во времени — в дополнение к тому, который уже совершил в искусстве.

Когда он наконец вынырнул из-под черного покрывала, отгораживающего его от мира, «шедевр» предстал перед ним уже не в виде идеального кадра, а таким, каким был на самом деле: в равной степени жутким и тошнотворным. Справа от него была угольная печь, которая также сыграла свою роль на начальном этапе творения.

Сейчас, без объектива, было ясно видно, что это полуразложившийся труп, а вовсе не юный музыкант, готовящийся извлечь несколько нот из своего инструмента. Исходящее от него зловоние было почти невыносимо.

Охваченный отвращением, художник быстро покинул комнату.

Скоро можно будет заняться «Олимпией».

Глава 26

Инспектор Нозю взглянул на медную табличку с выгравированной надписью «Доктор Корбель» и толкнул дверь. Войдя в приемную, он сразу почувствовал, как остальные посетители словно одеревенели при его появлении. Женщина, пришедшая с двумя детьми, шепотом велела им освободить для инспектора стул, который они занимали вдвоем. Младший тут же вскарабкался на колени матери, старший сел у ее ног. Нозю, особенно не удивившись, занял предоставленное ему место: он давно привык к тому, что окружающие всегда освобождали для него пространство. Вытянув длинные ноги, он скрестил их в щиколотках и поочередно оглядел пациентов, набившихся в тесную приемную. Кроме мамаши с двумя детьми, здесь были: проститутка лет тридцати (род занятий этой особы он определил без труда), краснолицый одышливый толстяк, изможденный бледный мужчина, которому постоянно нашептывала что-то на ухо сидящая рядом женщина, и, наконец, сидящий у печки на расстеленном прямо на полу плаще подросток с крючковатым носом и загнутым вверх подбородком, напоминавший Щелкунчика и одновременно, особенно в теперешней позе — он сидел, обхватив руками колени и опираясь подбородком на ладонь, — одну из горгулий собора Нотр-Дам. Инспектор прикрыл глаза, сознавая, что остальные воспользуются этим, чтобы вволю поглазеть на него, поскольку он производил впечатление человека, которому может быть нужно все что угодно, но только не помощь врача. Он улыбнулся. Когда он был моложе, его разглядывали в основном из-за следов оспы на лице.

Наклонившись к открывшему рот пациенту, доктор Корбель со вниманием ювелира, изучающего бриллиант самой чистой воды, рассматривал его ротовую полость: распухшие, размягченные, изъязвленные десны, язык в синеватых пятнах…

— Будьте любезны, приспустите брюки.

Мужчина выполнил просьбу — медленными, неловкими движениями. Ноги его были сплошь усеяны зеленовато-синими пятнами. Жан такого уже навидался.

— У вас цинга, — объявил он, пока мужчина с явным трудом поправлял подтяжки.

Услышав это, пациент взглянул на Жана с тупым недоумением:

— Разве это не болезнь моряков?

Жан вздохнул.

— Это болезнь, возникающая от недостаточного питания. Вам не хватает мяса и свежих овощей, — объяснил он, взяв перо и придвинув к себе бланк рецепта. — Вы умеете читать?

Мужчина кивнул.

— Я дам вам список продуктов, которые вам нужно будет есть обязательно.

И, тщательно выводя буквы, написал: