Обвалы сердца

Обвалы сердца

Мария Калмыкова

Первый итог футуризма

Вулкан футуризма выбросил три чудовища:

весь из сердца и цветов Игорь-Северянин,

поэт земного разрушения Владимир Маяковский

и лев вселенной Вадим Баян.

Три колоритных стихии…

Обвал войны и революции усилил пульс мировых эмоций и под штурмом гремящих голосов рухнула последняя крепость литературной Бастилии. Под обломками взрыва умолкли все затхлые командоры литературного царства, гордо затянутые в корсет пушкинского классицизма. Еще накануне войны бледное зарево заходящего декаданса предвещало близкое банкротство издыхающего классицизма. Никакие паллиативные средства не могли пробудить энергии в теле умирающего направления и смелые прозорливцы называли день, когда чахлая рать последних триумфаторов траурным кортэжем двинется к могиле, куда будет сброшена дряхлая тысячелетняя падаль. Пожаром событий выжжена каждая былинка на холерном поле выдуманного направления и из-под обломков великого разрушения только слышен жалкий писк литературных мышек, клеймящих, чем можно, своих победителей. Перелицовка символизма и перепевы Ницше — это обычный упрек футуристам, а на долю изжеванного критикой и забытого друзьями застрельщика футуризма выпал эпитет «уличного поэта».

Мышкам мы не отвечаем. Мы говорим в пространство:

— Живем кипучей, здоровой улицей, а не застенками затхлых лабораторий, где бледные декаденты стряпали тухлый форшмак. Взрывчатый футурист вытирает свою искру об динамо улицы, а не кресалом в ретираде. Мы согласны продавать свое сердце уличному загорелому мальчишке, а не затхлому кабинетному профессору.

Игорь-Северянин — не пророк, но он флейта, истекающая слезами красоты. Он — не ампутатор «больного человечества», но он — нарцисс, тоскующий по солнечной стране и мы, жители дымного лепрозория, с любовью отведем ему светлую оранжерею. Пусть он будет красивым соловьем в рощах дремучих воспоминаний. Игорь-Северянин — это первое хрустальное крыльцо, ведущее в роскошные дворцы футуризма, но праздник былого триумфатора жестоко отгорожен от нас войной.

Маяковского называют апашом и ницшеанцем. Да, он — апаш, но его красный шарф — это смерть литературной дегенерации, затянутой в бинты старинных предрассудков. От его гримасы лопаются бесстыжие стекла дворцов литературной лжи. От его геркулесскаго «ницшеанства» распадаются цепи Промеетеев слова, прикованных к скале за похищение у Бога огня и он менее всего нуждается в ницшеанстве:

«Я знаю, солнце померкло б, увидев
Наших душ золотые россыпи».

Величайшим бунтарём, раскидавшим тесные стены старого Пантеона, является Маяковский. Его поэмы, насыщенные огнем и дымом, замертво кладут целые рати литературных противников. Литература еще не знала такой исключительной силы художника, рисующего «мир-колизей, по которому бархатом изстилаются моря». Он — сильнейший из закладчиков новой поэтической эры и будет вечно жить в памяти тысячелетий.

В литературу пришел громоздкий Вадим Баян…

«Копытом Боговым в артерию веков
Вковерканы мои чудовищные крики…»

Этот потрясающий космический поэт бьет тараном, хлещет молниями и кидает не слова, а какие-то снаряды. «Косматой рукой», «расшатал подгнившие горы», бросил тесную землю Маяковского и ушел «в просторы тысячелетий», «на ловлю комет», раскидал по вселенной свои «млечные неводы» и «со склепами глаз, с кровопадами сердца» стал одинок, как вселенная. Технику сердца и языка довел до изумительной компактности. Ему чужды прозаизмы Маяковскаго и акварель Северянина. Он сбросил с себя обычную шелуху поэтических слабостей и вознес над миром чистый гранит своего творчества. У него каждая строчка — поэма:

«Трещала вселенная, сыпались императоры,
Корчилось человечество, в сердце — землетрясение».

Вдохнувшие яд баянизма с затаенным дыханием следят, как автор «Вселенной на плахе» гигантским палашом рассекает глухие пространства и раскрывает новые страницы мира. «Вулканный голос» пророка сотрясает барабанную перепонку каждого сердца и у него нет врагов. На бонбоньерке лирики тонкий резец оставил неизгладимую резьбу. Книга «Последний швыр», кусками разбросанная по сборникам, есть музей большого мастерства — и мир простит ему грехопадения в «тенетах юности»: