Обвалы сердца

В оркестре причитывает гобой меланхолично
О звездах угасших шесть лет,
А сумерки съежились в клумбах, как птичка
В тесной и замкнутой клетке.
В оркестре кому-то грустно и скучно:
Оттого, что вовсе и не было звезд,
И старая баллада наизусть смычком изучена…
О, плачь и скули конский хвост!
Виолончели гудят, возмущаясь и хныча,
И топорщится скверно-сшитый фрак дирижера;
Меланхолично гобой о звездах причитывает:
Кому-то грустно и скучно от вечного вздора.
Музыка, музыка! А в газете вечерней красуется
Что японский микадо смертельно болен…
Бедный микадо! Кто споет тебе аллилуйю?
Наши сердца изжеваны сквозняками и молью.
Музыка, музыка! А на окраинах сифилис
Изгрыз, как ржавчина, плечики девочек,
И в глазенках их ночи и теми рассыпались
В тревоге, в предчувствии, в немочи.
Музыка! Музыка тянется вздохом усталости
К небу, откуда выпал вечер — подстреленный голубь;
Сердце изжевано, сердце неделя измяла,
И на ресницах паутины и пологи.

2

Мудрецы-книгочеи, шарлатаны-астрологи,
Скажите, почему же вечер плачет о смерти,
О смерти моей и микадо, о золоте
Моей юности, обуглившейся, как вертел,
В чаду недель, и годов, и десятилетий…
Мы бьемся. Мы путаемся в плену петель,
О, не нам перед тайной быть в ответе.

3

Мы сидим на скамеечке с моим другом,
Он уверяет, что мы — скаковые лошади,
Что нам дадут доппинга и мы вновь заскачем по кругу,
Но я не верю: скорей, мы — калоши…
На той же скамеечке в детстве, нет, в юности
Мы верили, что дни уготовлены для жатвы
Богатой и неустанной. А теперь хочется плюнуть,
Потому что сердце иссохло и сделалось ватным.
В том же саду, у той же скамеечки
Смеялся оркестр, вызванивал весны:
Когда это было, и было ль, книгочеи?..
А впрочем, нельзь задавать пустые вопросы…
Я сижу на скамеечке с чахоточным другом,
С увядшими розами в уставших сердцах…
И никогда, вероятно, радость не затрубит,
Опрокинув гигантскими крыльями страх.
Он носит печать на плечах ненавистных годин,
Я повторяю убор и слова многих тысяч;
Мы идем и не видим, а во рту гильотин
Наших сердец ничем не превысишь.
Он потерял свое имя, называясь поручик,
В болотах Полесья, в тюрьме и гостиных…
Наш жребий постыл и до одури скучен
Мотив окарины[2] гнусавый и длинный.
И, умолкнув, жуем упреки и наше бессилье,
А оркестр причитывает о звездах и прочем,
Нам чуждо небо зацветающе-синее,
А трубы озлобленно над грустью хохочут.

4