Обвиняется кровь

Нс менее пестра и сложна жизнь других подследственных по делу ЕАК. Очень понятная, если захотеть разобраться, далекая, как правило, от политических, партийных страстей, эта жизнь в допросных протоколах преображается, наполняется обвинительными шорохами, а то и зловещим набатом. Жизнь чистая, нравственная оказывается вдруг каким-то клубком преступлений и измен. А в стране уже давно — с убийством Кирова — открыто и демонстративно торжествует «право», в котором нет срока давности. Любая давняя ошибка, любой проступок, объявленный государственным преступлением, а то и неугодное или «сомнительное» социальное происхождение могут быть сурово покараны. Люди Абакумова допрашивают арестованных, понимая, что все они судимы уже почти три десятилетия — судом слепой толпы, судом голосующих рук, лозунгов, выносящих свой приговор. Судом порочащих человека досье, доносительства. Судом узаконенного извращения, перетолкования любой написанной тобой страницы или строфы. Изощренным судом самооговора, униженного стояния на коленях перед сослуживцами и коллегами, вынужденного стояния, именуемого самокритикой. Судом предчувствий, ночных страхов, постоянного унижения национального достоинства и чести.

Обратимся к делам арестованных по делу ЕАК — выдающегося поэта и драматурга Галкина и журналиста Люмкиса. По счастью, дело Галкина выделили с некоторыми другими в отдельное производство. Особое совещание еще 15 февраля 1950 года приговорило его к 10 годам лагерей — останься он в главном списке, ничто не спасло бы его от расстрела, ведь он был членом президиума ЕАК, тогда как казненные Эмилия Теумин или Тальми были, как мы знаем, вообще непричастны к ЕАК.

27 мая 1953 года Самуил Галкин писал в заявлении из Внутренней тюрьмы МВД о том, что он был не в силах не подписывать лживые протоколы: «…полное физическое и моральное изнеможение; бесперерывные бессонные ночи допросов; угрозы арестовать жену; площадная брань; угрозы спустить меня туда, где все все признают… „Пока ты нам нужен — не помрешь!“ — говорил капитан Самарин. Его не интересовала суть дела, он заинтересован во что бы то ни стало, наперекор очевидности — очернить, оклеветать, уничтожить меня». Галкина особенно потрясло, что капитан Самарин убежденно отрицал самое возможность патриотизма в еврее: «Какие же вы можете быть патриоты, если у вас всюду за рубежом родственники»[160].

Журналиста Люмкиса по всем ступеням ада провел старший следователь подполковник Афанасьев, заставляя подписывать лживые протоколы, но, когда Люмкис попросил его отметить в протоколе, что он участник Великой Отечественной войны и награжден орденами, подполковник сказал: «Будь ты русским, а не евреем, то сдался бы в плен, а ты вынужден был воевать, ибо у немцев тебя ждала пуля».

Может показаться, что Афанасьев таким образом оскорбил русских, заподозрив их в готовности сдаваться немцам! Ничуть не бывало: он неуклюже, не вполне владея родной речью, выразил убеждение в том, что если бы судьба поворожила жиду Люмкису и он не опасался бы неизбежного уничтожения, то он непременно сдался бы в плен.

Никто не знает точной цифры задействованных в деле ЕАК следователей. Кто-то называет около 50, некоторые говорят о 38, мне в моих поисках довелось столкнуться с именами 27 следователей — не просто с мелькнувшими именами, а с активно действующими следователями. И среди этих двадцати семи не нашлось ни одного, полностью свободного от юдофобских предубеждений, от презрительной нелюбви даже к тем арестованным, чьи мужество и твердость на допросах должны были вызвать хотя бы уважение.

В постановлениях об аресте есть ссылки на статьи Уголовного кодекса РСФСР, но скоро обнаруживалось, что реальная деятельность арестованных не имела ничего общего с этими статьями УК. Не закон решал их участь, а Инстанция. ЦК постоянно и педантично наблюдал за усилиями службы госбезопасности; по холопской торопливости, по суете самого министра при оформлении некоторых бумаг и документов было очевидно, что они предназначались даже не прямому адресату, скажем Шкирятову или Маленкову, а Сталину, уже наблюдавшему за затянувшимся следствием не без признаков раздражения.