Обвиняется кровь

Поразительно и почти невероятно: никто из подследственных и подсудимых поначалу не захотел, не нашел в себе сил, веры для защиты Михоэлса, его чести и его имени! Зная, что́ выпало на долю каждого из них и как парализовало их «покаяние» Фефера, которому трудно было не поверить, — я понимаю их молчание и — может быть, может быть — их подсознательную зависть к тому, кто уже не в этом аду, кто умер вдруг, до позора и истязаний. Жизнь сложнее, чем это может показаться, пути ее воистину неисповедимы.

Даже зная подоплеку показаний Фефера, зная цену его покаяниям, я, читая листы судебного и следственного дел, попадал под власть этой проклятой иллюзии: каются двое! Двое! Виноваты оба! Нужны усилия, чтобы сбросить с себя наваждение; арестованных на такие усилия часто не хватало.

Не знаю, необходим ли для такого замысла выдающийся злодейский ум, или Абакумов вкупе с шефом канцелярии Броверманом обошлись просто опытом преступлений, но уверен; живой Михоэлс, человек, которого я знал и любил, разрушил бы ход следствия, опроверг бы легенду о «запродаже» Крыма, а следом и все остальное. Министр не мог знать этого заранее, он только пристально всматривался в зрачки первых схваченных «еврейских злодеев», чтобы они не лгали ему, отвечая на вопрос: «подлец» ли Михоэлс?

Однако особенности натуры Михоэлса, его характер и силу воли, мощь его независимой, целеустремленной личности, его способность противостоять внешнему давлению, давно уяснили себе оба информатора Лубянки — прилежный осведомитель Шахно Эпштейн, Фефер, а потом и Хейфец, приставленный к ЕАК на завершающем этапе подготовки к арестам. Даже Хейфец сразу уяснил себе несопоставимость двух этих личностей: Михоэлса и Фефера. «Фефер, по моим наблюдениям, — сказал он на судебном процессе, — уважением не пользовался. Он, несомненно, способный, знающий, но хитрый человек: обращала на себя внимание его жадность к деньгам»[46].

Министр «прикрыл» Фефера, избавил его от очных ставок с Михоэлсом. Ицик Фефер держался самонадеянно на очных ставках только со слабыми, сломленными людьми. Непосильными для него оказались Лозовский, Шимелиович, Лина Штерн, не выдержал он поединка с бесстрашным тбилисцем Крихели, твердым в принципах директором музея еврейской истории в Грузии. Схватка с Соломоном Михоэлсом была для Фефера заранее проиграна, какую бы поддержку ни оказывало ему следствие. Во всем, что касалось поездки по США, они стояли друг против друга, без секундантов, без третьих лиц, которых можно было бы запугать или подкупить. На стороне Михоэлса были бы правда, невиновность, сильный интеллект, проницательность и оригинальность мышления. Тут столкнулись бы мудрость одного и изворотливость, но ординарность другого.

Фефер не мог пообещать госбезопасности благополучного исхода схватки с Михоэлсом. Он, Фефер, сделал невозможное: сочинил, создал, описал, аргументировал обширный, никогда не существовавший заговор. Мощный магнит клеветы он приблизил к разнородным частицам, разнонаправленным, свободно лежавшим на поверхности жизни, ложью заставил изменить расположение и смысл этих частиц. Но одолеть таким же способом Михоэлса он не сможет и заведомо не берется за это.

Зависть и малодушие иногда оборачиваются незаурядной силой, когда их ставит себе на службу режим, а инициативу берет на себя честолюбец масштаба Абакумова. Верил ли он в многостраничную ложь Фефера? И да и нет! Да — потому, что страстно желал этого, веровал в прирожденное вероломство евреев, хотел потрафить своему владыке Сталину, вознестись выше недавнего своего покровителя Берии. Верил, ибо вели его соблазны и рутина жизни. А не верил — из-за запоздалой осторожности авантюриста, ночных страхов, подозрений в ничтожности доносителя.

Поразительно другое: в свою ложь начинал верить и Фефер! Когда ложь длится годами и становится главным способом существования: когда она проникает в подкорку мозга, не оставляет тебя и в ясности мысли, и в ее обморочности; когда ее, хоть отчасти, поддерживают другие — сломленные, несчастные люди; когда ты тем больше любишь (по-своему, как умеешь!) тех, кого изощреннее оговариваешь, любишь их уже как собственное творение, готов оскорбиться, обидеться на них, зачем они упорствуют, не принимают на себя хотя бы частицы греха, видя, как страдаешь ты, добровольно взвалив на себя громады греха, — вот так, пробиваясь сквозь муть, провалы памяти, непотребства и ужасы, начинал верить своим показаниям и Фефер.