Обвиняется в измене

— Я их кормлю! — ревел хмельной Сушков, протягивая через уставленный бутылками стол к Савве свои большие, волосатые руки. — Вот этими вот самыми содержу!

Интеллигентный Морозов только брезгливо морщился и отворачивался, не желая обидеть знакомого.

Японская война и последовавшая за ней революция пятого года Степана подкосили. Испуганный до икоты ростом рабочего движения, он начал пить, совершенно забросил дела и умер в публичном доме, прямо в постели знакомой проститутки, оставив наследника-гимназиста почти без средств, — фабричку Сушковых за бесценок купила семья Морозовых.

Гимназиста Диму спасла все та же Эмма, уже старенькая, доживавшая век в доме Сушковых. Она взяла в свои сухонькие руки торговлю и дотянула воспитанника до университета. Дмитрий Степанович, почти не помнивший матери, горько рыдал на похоронах старой доброй Эммы, заменившей ему всех родных. Возвращаясь с кладбища в ставший пустым и холодным дом, он подумал о том, кому теперь будут нужны его инженерные познания, где он их сможет приложить? Пока еще жив был родитель и не опустил все в пьяном угаре, выкрикивая «Ничего босякам не оставлю, сам все пропью!», можно было хоть как-то надеяться: вот утихомирится папаша, а он, Дмитрий, выучится и начнет заниматься фабрикой. А теперь только по найму работать, идти кланяться тем же Морозовым?

Дома Сушков открыл окно и долго курил, выпуская дым в сиреневые петроградские сумерки. Магазин придется продать, трактиры тоже, поскольку некому заниматься там делами, а приказчики шельмы, так и норовят объегорить хозяина, набить свою мошну за его счет. Учиться в университете еще не один год, а жить на что-то надо и родне покойной маменьки до него дела нет — родитель и с ними основательно успел испортить отношения.

Играл в саду духовой оркестр, с Невы тянуло прохладой, такой приятной в душный августовский вечер четырнадцатого года…

На фронт Сушков пошел добровольцем. Сначала он был писарем, потом попал в школу прапорщиков, как недоучившийся студент. Успешно выдержав испытания, получил первый офицерский чин.

Бои оставили в его душе ощущение непроходящего тягостного кошмара, а тут еще после отречения государя от престола рухнуло все. Создавались солдатские комитеты, потом шел на Питер Корнилов. Сушков в эти дела не вязался — тихо сидел в блиндаже и так же тихо, но люто ненавидел большевиков, считая их виновниками всех несчастий. Войну он тоже уже ненавидел. Потом произошла Октябрьская революция, фронт сломался, началось массовое дезертирство солдат, и Дмитрий Степанович, предусмотрительно споров погоны и спрятав в карман шинели наган, подался с таким же, как он, прапорщиком из купцов в Москву, справедливо рассудив, что в Питере ему делать совершенно нечего.

Сидя вечерами за самоваром и прихлебывая жиденький чаек — в Москве голодовали, по ночам, а то и днем, частенько постреливали на улицах, — спорили с приятелем до сипоты о том, как жить дальше, в какую сторону подаваться, за кого стоять. «Купечество» приятеля оказалось призрачным — скорее лавочник, а не купец, но он страстно желал все повернуть на старое, звал ехать на юг, в казачьи степи.

На юг Дмитрию чего-то не хотелось, так же, как не хотелось больше стрелять — нахлебался по ноздри, а имущества все одно не вернуть, да и нету теперь его, имущества-то: деньги, вырученные от продажи трактиров и магазина, он еще в начале войны положил в банк, а какие сейчас банки? Фамильных бриллиантов не наблюдается, поместий и земли у него нет, фабрику еще родитель пропил, а сам он нажить толком ничего не успел, хотя и разменял четверть века.

И все же поехали. Сидеть на одном месте и ждать погоды Сушкову стало тошно. Черт с ним, со всем, пусть будет как будет. Правдами и неправдами влезли в поезд и покатили.

Зима, холод. Метель намела по краям насыпи сугробы чуть не с паровоз высотой, постоянно останавливались, потому что не хватало дров. Тогда выходили все из вагонов и пилили, кололи, собирали щепки, пока чумазая машина снова не оживала и начинала пыхтеть паром. Так и ехали, но на одной из станций попались анархистам — увешанные бомбами и перекрещенные пулеметными лентами, в матросских бушлатах и рваных тулупчиках, с разнокалиберным оружием в руках, они почти штурмом взяли поезд. Всех похожих на офицеров и буржуев объявили контрой и повели расстреливать.

Толстяка в пенсне и котелке с бархатными наушниками, попытавшегося сопротивляться, кончили прямо на перроне станции, безжалостно заколов штыками.