Обычаи жатвы северной Псковщины

Прилетела серинькая кукушичка,
Матушка моя (детушки маи).
Расскажу я тибе пра себя, сиротушку бедную,
Такое-та мне горюшка случилася.
Как тижало мне, сиротушки, с маленьким детушкам,
Родненькая матушка. [3]

Мифологические представления о «душе-птице» живы и естественны. Отсюда эпитеты: «соколик-братка», «братец-соловеюшка», «сестрицы-голубушки белые лебедушки». Родительский дом при расставании представляется «теплым гнездышком», а мать птицей. На похоронах причитали:

Ой, да на ково ты оставил, моя удалая головушка,
И прилятай-ка ты ко мне хоть серенькой кукушечкой.

Образы «души-птицы» встречаются повсеместно на Руси. Особенно в Архангельской, Олонецкой, Новгородской, Владимирской и даже в Полтавской губерниях. В Финляндии и сегодня на памятниках изображают одну-две птицы. О смерти говорят — «душа улетела». В Латвии на окно по смерти ставили чашку с водой — «чтобы душа могла омыться». В Подсосновье и других селах на Троицу ставили перед домом ветви берез, по одной на каждого умершего. Считалось, что на них прилетали души.

Прилятите серенькым кукушичкым,
Сядьте на беленьки березыньки.

Березки предпочитали ломать на своем поле. Мифология на кукушечку слишком обширна в наших местах. Наверняка, это тема отдельной статьи. Кроме всего многочисленны обращения к солнцу и прочим стихиям, ветру например. Солнцу голосили на заре и на закате; здесь жаловались, заклинали и повелевали. Обращение к «солнцу пресветлому» и «ветру-ветриле» есть в плаче Ярославны, что в «Слове о полку Игореве». Спать на ниве после захода солнца запрещалось категорически, равно жать. Пожаться надо было заранее «что б родителям гулять», умершим по полю, что б им было весело за детей спорых. Очевидно, что мир живых и мир предков существовали параллельно. По окончании жатвы бывал «пир на земле» и «пир на небе» — все были рады.

Приведем дополнительно особые обычаи северной Псковщины, более нигде не встречающиеся относительно нивы. Иногда коллективную страду открывали вином. «Начинали мы зажинать, пажнем. Потом каку-нибудь постарши старушку — „Ну-ка за вином!“ Вина принесем; выпьем». Так было в деревне Зигоска. Но чаще жатву начинали тихо, тайно. Хозяйка тут срезала накануне три колоска или три пястки и складывала их на краю поля крестом. В этом случае даже колдунья ничего не могла взять, если она сотворила задел на Иванову ночь. Колдовской крест на поле считался пустым. Перед выходом к ниве иные заходили к «старухе». Та посмотрит только, и скажет: «Иди с Богом» — отжинали тут всю ниву, и спина не болела. Говорили сначала: «Господи, благослови». Или «Аминь Святого Духа» (Подолешье). Заговоры произносились шепотком. Это же называлось: «сказать стишок», «заговорить спину», «зааминить», «причитать», «говорить прибаутку».

Первыми колосьями жница опоясывалась. При изготовлении первого снопа она укладывала серп на поясницу сзади, и ходила эдак наклонясь для споркости. Ходили недолго, малость. В иных случаях мужики крестили спину от болезни топором и утыкали его сзади. Первые снопы и колосья ставили не только в красный угол. Их утыкали под крышу, заторкивали под дверь, ставили к печи, забрасывали на потолок, — все для спора, спорой жизни, спорой работы.

Женщины при жатве ржи, овса, иных зерновых и уборке льна, продолжавшейся в совокупности около двух месяцев, собирались совместно на работу «с песнями». С песнями же возвращались домой. В редких единоличных хозяйствах и по особым случаям жали без солнца и даже ночью. Чаще на хуторах или вдовы, какие не успевали. «Те с горя плакали, а ввечеру пели». Голосили только днем, «лелёкали», «пригалахивали» (плакались).

По дороге домой с поля пели «припевки на долгий голос» («короткие песни»), протяжные лирические («далявые») песни, даже романсы. Вот примеры «длинных» напевов. Внешне они похожи на частушки, но это не так.

Все прошло и миновала
Времена веселая,
А тепере наступая
Самая тяжелая. [4]

Я любила пажинатца
На широкай полосы,
Бела парачка адета,
Ала лентачка в касы. [5]

Песни пая, а сама плачу,
Слеза канула на грудь,
Родна маменька сказала:
Тебе жаль ково-нибудь? [6]