Обычная История. Старость

Лариса, о том, что жизнь, только началась, тут же и закончилась, и сколько еще десятков лет придется провести в этой кровати, в этих четырех стенах. Да и зачем?

Не было в то время еще интернета, дистанционного обучения, да и других радостей. Поселок был заброшен на дальнее расстояние от ближайшего города. Жить, чтобы есть, спать, смотреть телевизор с его двумя программами, потом опять есть, спать и смотреть телевизор.

Потом когда в стране появился Интернет, а было уже Ларисе почти тридцать, до их поселка очередь не дошла, даже тарелки и WiFi, не могли поймать сигнал. Да и не было у Анны Михайловны денег на тарелки и другую аппаратуру.

Анна Михайловна не спала и думала о своей судьбе, но больше конечно, о дочери. О том, зачем так жить, не думала. Ясно дело зачем, для дочери.

Весь мир теперь вертелся вокруг нее. И будет вертеться еще много-много лет. Пока не умрет, или она или дочь. Хоть и горько и непривычно это было, молила только об одном. Чтобы дочь умерла раньше ее. Потому что без нее дочь не выживет. И отдадут ее в какой-нибудь дом инвалидов. В чужой, холодный и грязный дом. И не дай бог, Ларисе, такой жизни. Поэтому нужно было ей жить, Анне Михайловне. Беречь здоровье изо всех сил и жить!

… Да, ночи были самыми тяжелыми часами в их жизни. Днем все-таки какая-никакая суета и не думаешь. А вот ночью…

Особенно тяжелыми были ночи зимой, когда за окнами бесконечное стылое пространство, в трубе воет метель, и кажется, конца этой белой стуже не будет, как не будет конца их бесконечной, тяжелой и беспросветной жизни. В ожидании смерти.

Больше ждать было нечего. И чтобы не сойти с ума от этих мыслей и не дать сойти с ума дочери, ложилась Анна Михайловна с Ларисой в одну постель и рассказывала что-нибудь из прошлой жизни.

Лариса однажды прервала вдруг мать:

– Мам! А если вдвоем в прорубь!

– Анна Михайловна могла бы и в прорубь. Но одна. Дочь в прорубь столкнуть она не сможет. А первой должна была бы Лариса.

Приходил батюшка. Анна Михайловна особо религиозной никогда не была, да и в церковь – только по праздникам. Но батюшка всем помогал. Вот и приходил. После него и вправду, как-то светлее было. И еще иногда он приносил небольшие деньги – поставил в церкви жертвенную кассу с небольшим текстом о Ларисиной беде.

А государство не помогало. Нет. Платили Ларисе за инвалидность, какие-то рубли, да оплачивало самое дешевое лекарство.

Полагалось Ларисе и инвалидная коляска, чтобы как-то двигаться, но обещали-обещали, да замотали.

Коляску соорудили дети из соседних дворов. Из досок сколотили, что-то вроде тележки, четыре колеса от велосипедов, сзади ручки от детских колясок, обили тележку мягкими материалами, сверху коленкором – можно вывезти из дома и погулять по улице. Белый свет посмотреть.

Зимой к коляске приделывали две лыжи, это была радость.

Весной вся улица утопала в черемухе. Потом – в сирени. И еще потом – в жасмине. Для Ларисы это были счастливые дни. Она целые вечера проводила в коляске за калиткой на улице, вдыхала и вдыхала эти дурманящие голову запахи!

Хотелось любить. Но это было не из ее жизни.

Когда то давно в ее возрасте была и Анна Михайловна. И жизнь начиналась прекрасно. Был муж. Потом родился сын. Потом дочь. И они были все вместе. На этой улице, под этой сиренью, под этими запахами.

Умер муж. Ушел сын. Осталась только дочь. Которая, скоро тоже уйдет. Тогда освободившись от всех, уйдет и Анна Михайловна. Жить будет не зачем. Устала она жить.

Лариса прожила еще двадцать лет. Это была уже грузная тетя, а потом помутившись рассудком, капризная и злая.

Когда дочь умерла, Анна Михайловна не почувствовала какого-то горя. Горе было ее привычным состоянием. А то, что наконец, умерла, так это и было выходом. Ларисе так было легче.

… Год после того, как опустел дом, Анна Михайловна не знала, чем себя занять. Она почти не готовила – не для кого было, а для себя было необязательно. И почти не ела. Не хотелось. Ходила из угла в угол, трогала зачем-то Ларисины вещи – вот тут нужно заштопать, вот это – постирать.… Потом прояснялось – Ларисы то уже нет.

Включала телевизор, слушала и не понимала, о чем они говорят. Смотрела кино и не помнила потом – о чем смотрела.

Как-то утром пошла в сарай, перекрестилась, хотя никогда не крестилась, и повесилась.

Все это заросло теперь бурьяном – и дом на окраине улицы, и могила ее особняком стоящая на кладбище. Словно и не было ничего.

Но была вот и такая жизнь.