Обыкновенная биография

В молодости столько бурь и тревог,
В молодости столько страсти,
Что я готов на любой из дорог
Проповедовать молодости счастье.

Молодость — слова прекраснее нет.

Только бы дали пожить.
Впереди меня ждёт вереница побед.
Хочется жить и любить.

А в этой жизни — прорве проклятой,

Ни в работе, ни в водке нет утешенья.
Нет утешенья в девчонке помятой.
Неужто случиться мечтаний крушенье.

Хочется жизни большой и красивой,

Хочется счастья плеск через край.
Мечтаю сменить цвет погона игривый
На театра огней расцветающий май.
Уж коли ты любишь, люби беспредельно,
Уж коль ненавидишь, то бей до конца.
А жить лишь бы жить, я считаю бесцельно.
Не стоит и выеденного яйца.

Мне нужно учиться, мне нужно искусство,

Мне нужен борьбы беспредельный поток,
Чтоб лет через тридцать сказать, оглянувшись,
Я много дал жизни и взял всё, что мог.

Новый 1945-й. Начальник разведотдела поздравляет меня с новым годом, вторым орденом и присвоением звания гвардии старший лейтенант.

Поздно ночью приходят Василий Курнешов и Зайдаль Лейбович. На протяжении двух часов они распекают меня за то, что я, по их мнению, стал сугубым индивидуалистом, эгоистом, что я начал замыкаться в себе, что я даже становлюсь педантом. Я слушаю их и лишь изредка задаю вопросы. Во многом они правы. Друзья замолкают. Вытаскиваю из-под кровати случайно добытую бутылку самогона. Молча распиваем. Первый тост за тех, кого нет с нами — это традиция.

12 января 1945 г. Прорыв. Силища несметная. Вперёд, вперёд, вперёд. День и ночь варимся в этом котле. Вот это дело, это жизнь. Чем больше надоедает война, тем яростнее сражаешься. Идём на прорыв. Прямо, на запад.

13 января. Еду на транспортёре. Навстречу движется подбитый танк. С танка машут:

— Вульфович! Стой! Стой!

Останавливаюсь. На броне сидит лейтенант с перебинтованной рукой и в изодранном комбинезоне. Спрашиваю, вынимая карту:

— Где сейчас ваши? — и хочу отметить местонахождение Зорькиного батальона.

— Идут на Коньске. Километрах в 30-ти отсюда. Немного южнее.

Спрашиваю, между прочим:

— Ну как там Зорька Нерославский?

— Часа два тому назад убили.

Кричу не своим голосом:

— Что!!!

— Не ори. Убили, говорю, человека. — И желваки забегали на скулах лейтенанта.

— Его?.. Как же это?.. — ненужный, дурацкий вопрос.

— Балванкой, наповал. Поезжай, там узнаешь. — И танк трогается.

А ведь Зорька был твёрдо убеждён, что останется живым в этой войне.

Едем. Медведев заряжает мне новенький трофейный парабеллум и считает запасные патроны — «21, 22, 23, 24». Все пригодятся. Я не вижу дорогу, перед глазами тёмносерые круги.

— Да, теперь все патроны пригодятся.

Так рождается ненависть.

Коньске, Александрув, Парадыз. Жмём по земле польской, обходя крупные населённые пункты.

С «собственными» немцами у меня свои счёты. Я сам их проверяю, прежде чем сдать в разведотдел. Так будет вернее. До Одера осталось 25–30 км. Маленький польский городок. Прошло всего несколько часов, как немцев вышибли из этого городка. Останавливаемся на несколько часов заправить машины и передохнуть.

Приехал в гости Наум Комм. Обедаем вместе. Прибегает Медведев.

— Товарищ гвардии старший лейтенант, наискосок хорошая маленькая квартирка и пианино. Пойдёмте вместе с Наумом.

Идём. К нам присоединяются ещё 5–6 бойцов и Василий Курнешов. Входим. На маленьком диванчике за столом сидит совершенно седая женщина. А лицо у неё довольно молодое. Она была очень красива, да и сейчас ещё… На её коленях лежат большие полотнища белого и красного материала. Она спокойно шьёт знамя польской республики.

— Здравствуйте.

Следует сдержанный ответ:

— День добрый, — а в глазах опаска и недоверие.

Я показываю рукой на фортепиано:

— Вы разрешите бойцу поиграть немного?

Она поджимает губы и нехотя достаёт из жакета маленький ключик. Протягивает мне. Её рука дрожит. Женщина склоняется над знаменем и не торопясь шьёт, шьёт, шьёт.

Наум разделся и сел к инструменту.

Его руки пробегают по клавишам лёгким ветерком. Несколько аккордов.

Останавливается, расстегивает ворот гимнастёрки и… руки его в волевом порыве устремляются по клавишам. Комната полна звуками торжественной мелодии шопеновского полонеза.

Я смотрю на женщину. Она не поднимает головы, но стежки сообразуются с ритмом мелодии. Хозяйка слушает.

Наум знает, что я очень люблю «Пер Гюнт» и играет песнь Сольвейг.