Обыкновенная страсть

молитвенник, лежащий под перчатками на более раннем снимке, называется «Римский миссал с текстами вечерних служб» Дома Гаспара Лефевра, издан в Брюгге. Страницы в нем разделены на две колонки – латинскую и французскую. Но в середине книги, где приводятся «Ежедневные молитвы», вся правая страница напечатана по-французски, а левая – по-латыни. В начале молитвенника «Литургический календарь переходящих и непереходящих праздников с 1951 по 1968 год». Странные даты, словно книга написана несколько веков назад. И сколько загадочных слов: «таинство», «градуал», «антифон» (не помню, пыталась ли я ребенком понять их значение). Эта книга вызывает у меня изумление и тревогу, будто передо мной непонятный, эзотерический язык. Слова вроде бы все знакомы, и я без запинки могу прочитать «Agnus Dei»[10] или какую-нибудь другую короткую молитву, но я не в состоянии узнать себя в девочке, которая каждое воскресенье и все праздники усердно и даже самозабвенно читала и перечитывала богослужебные тексты, свято веря, что было бы грехом уклониться от этой обязанности. Фотоснимки подтверждают существование моего тела в 52-м году, а молитвенник (уже сам факт, что я сохранила его, несмотря на столько переездов, о чем-то говорит) неопровержимо доказывает мою детскую набожность, которая безвозвратно ушла в прошлое. А вот песенка «Путешествие на Кубу» о любви и путешествии – по сей день одна из самых привлекательных для меня вещей – подобного отчуждения не вызывает. Я даже с удовольствием напела незамысловатые слова:

Два парня, две девчонки —
Играй, волна, резвись! —
На маленькой на лодочке
На Кубу собрались…

* * *

Все последние дни я только и думаю, что об этой воскресной сцене. Стоило мне описать ее, как она снова ожила передо мной – в красках, жестах и голосах. Сейчас она уже снова поблекла, а голоса приглушились, словно в фильме, который смотришь по цифровому каналу без декодера. Но перевожу я ее на язык слов или нет – от этого ничего не меняется. Она всегда будет означать для меня соприкосновение с безумием и смертью. И этой сценой я поверяла все другие мучительные события моей жизни, которые неизменно уступали ей по значимости.

Поскольку меня неудержимо тянет вернуться к написанным строчкам и я уже не могу заниматься ничем другим – то есть все говорит о том, что я начинаю писать новую книгу, – я решилась все разом вспомнить. Но оказывается, мне запомнился лишь голый факт. Эта сцена жила во мне как застывшая картина, и я пытаюсь придать ей движение, лишить иконной святости (я, например, уверена, что это она побудила меня взяться за писательство и подспудно присутствует во всех моих книгах).

Я уже давно ничего не жду от психоанализа или банальных схем, предлагаемых психологами-специалистами по семейным отношениям: властная мать и отец, которого на смертельный жест толкает жажда расквитаться за постоянное подчинение. «Семейный травматизм», «добрые духи детства покинули меня» – нет, это не обо мне. Лучше всего пережитые мною чувства выражают единственно верные слова, вырвавшиеся у меня в тот день: я страшилась, что по вине отца свихнусь на всю жизнь. Никакие другие слова здесь не подходят.

* * *

Вчера я поехала в Руанский архив, чтобы полистать газету «Париж – Нормандия» за весь 1952 год – разносчик ежедневно доставлял ее моим родителям. До сих пор я никогда не отваживалась на это из опасения, что опять «свихнусь», стоит мне раскрыть июньские номера. По лестнице я поднималась с таким чувством, будто меня ждет что-то ужасное. В зале, расположенном в здании мэрии, служащая принесла мне две огромные черные папки с подшитыми в них номерами за 52-й год. Я начала их проглядывать с 1 января. Мне хотелось оттянуть встречу с 15 июня, погрузиться в бездумную череду дней, которые предшествовали этой дате.

Правый верхний угол первой полосы неизменно занимали метеосводки аббата Габриэля. Я не смогла вспомнить, чем был заполнен каждый из этих дней – во что я играла, где гуляла. Солнце или переменная облачность с прояснениями, порывы ветра – сегодня все эти приметы времени мне уже ни о чем не говорят. Я помню бо́льшую часть событий, о которых писала газета – война в Индокитае и Корее, волнения в Орлеане, план Пинэ[11], – но я не связывала их конкретно с 52-м годом, потому что только позднее осознала их значение. Читая сообщения о том, что «В Сайгоне взорвано шесть велосипедов» или «Во Френе Дюкло[12] арестован за посягательство на государственную безопасность», я не могу связать их с той девочкой, какой была в 52-м году. Странно думать, что Сталин, Черчилль, Эйзенхауэр были для меня такими же реальными фигурами, какими являются сегодня Ельцин, Клинтон или Коль. Я ничего не узнаю. Словно не жила в то время.