Обыкновенная страсть

Мы выпали из круга приличных людей, которые не пьют, не дерутся и аккуратно одеваются, собираясь в город. Отныне я могла каждую осень наряжаться в новую кофточку, получать в подарок дорогостоящий молитвенник, быть первой по всем предметам и усердно молиться, но все равно отличалась от своих одноклассниц. Я видела то, что не подобает видеть. Я знала то, что статус частной школы не позволял знать невинной девочке. Это неумолимо сталкивало меня на дно – в тот мир насилия, пьянства и безумия, что порождал столько зловещих россказней, которые завершались неизменным вздохом: «Лучше бы я этого не видел!»

Я стала недостойна частной школы, ее безупречности и совершенства. В мою жизнь вошел стыд.

Самое ужасное при этом – уверенность, что только ты так мучаешься от стыда.

Сдавая экзамен, проводимый у нас епархиальным советом, я была совершенно не в себе и заслужила лишь «хорошо», неприятно удивив м-ль Л. Это было 18 июня, в первую же среду после того воскресенья.

А в воскресенье, 22 июня, я участвовала, как и в предыдущем году, в празднике христианской молодежи в Руане. Поздним вечером автобус развозил учениц по домам. М-ль Л. взялась проводить домой девочек, живших в моем квартале. Было около часа ночи. Я постучала в дверь нашей бакалейной лавки. После долгого ожидания в лавке наконец загорелся свет и в освещенном дверном проеме появилась мать – всклокоченная, полусонная, в мятой ночной рубашке с грязными пятнами на подоле. Когда мы с ней ночью мочились, то подтирались рубашкой. М-ль Л. и две-три девочки умолкли на полуслове. Мать буркнула: «Добрый вечер», – ей никто не ответил. Я юркнула в лавку и захлопнула за собой дверь, чтобы прервать эту сцену. Впервые в жизни я взглянула на мать глазами частной школы. Эту сцену, которая совершенно несоизмерима с тем днем, когда отец хотел убить мать, я все же воспринимаю как его продолжение. Словно выставив напоказ полуприкрытое, неопрятное тело и грязноватую рубашку моей матери, мы обнажили нашу подлинную суть и наш образ жизни.

(Естественно, мне и в голову не приходила такая простая мысль, что, будь у моей матери халат и набрось она его поверх рубашки, девочки с учительницей из частной школы не замерли бы от изумления, а я не запомнила бы на всю жизнь этот вечер. Но в нашей среде халат и пеньюар считались признаками роскоши – смешными и ненужными предметами для женщин, которые, встав с постели, тут же берутся за работу. Унаследовав свое миропонимание от среды, где не знают, что такое халат, рано или поздно непременно испытаешь чувство стыда.)

По-моему, все, что происходило затем в то лето, лишь подтверждало горькую истину: «Такое возможно только у нас».

В начале июля от закупорки сосудов умерла моя бабушка. Ее смерть меня совершенно не тронула. Прошло всего десять дней, и в Вервяном квартале подрались наши родственники – один из моих кузенов, который только что женился, и его тетка, сестра моей матери, жившая в доме бабушки. Прямо на улице, на глазах у всего квартала, подстрекаемый криками своего отца, дядюшки Жозефа, восседавшего на откосе, кузен жестоко избил собственную тетку. Вся в крови и синяках, она пришла искать защиты в нашу бакалейную лавку. Мать повела ее в полицейский участок и к врачу. (Несколько месяцев спустя дело будет слушаться в суде.)

В то лето я целый месяц мучилась насморком и кашлем. К тому же у меня сильно заложило правое ухо. У нас не было принято вызывать врача из-за таких пустяков, как летний насморк. Я не слышала собственного голоса, а чужие доносились как сквозь вату. Я старалась ни с кем не разговаривать. И не сомневалась, что оглохла на всю жизнь.

Да, вот что еще стряслось в июле, примерно в те же дни, что и драка в Вервяном квартале. Как-то вечером, когда кафе было уже закрыто, а мы все сидели за обеденным столом, я стала ныть, что у моих очков погнулись дужки. Вдруг мать вырвала очки, которые я вертела в руках, и с бранью швырнула их наземь. Стекла вдребезги разлетелись. Помню только общий ор, в который слились родительские попреки и мои рыдания. И ощущение бездны, в которую низвергается наша семья: «Может, мы и вправду сошли с ума!»

Стыд – это еще и панический страх, что теперь с вами может случиться все, что угодно – вы покатились по наклонной плоскости и до конца жизни обречены сгорать от стыда.

Через какое-то время после смерти бабушки и избиения тетушки мы с матерью поехали автобусом на один день в Этрета – покупаться в море, как бывало раньше. Из дома она вышла и вернулась в трауре и только на пляже переоделась в синее платье с красно-желтыми узорами: «чтобы не сплетничали в И.». На сделанном ею фотоснимке, который был порван или потерян лет двадцать спустя, я стояла по колено в воде на фоне скал Эгий и порт’Аваль. Выпрямив спину и опустив руки по швам, я поджала живот и выпятила несуществующую грудь, обтянутую вязаным купальником.