Обыкновенный парень

Они выложили на койку какие-то чертежи и так разговорились о своих заводских делах, что мне пришлось их вывести. В коридоре парень вспомнил, что забыл передать кулек с конфетами, убежал в палату и долго не возвращался. А когда я зашла за ним, увидела, что они опять о том же спорят, что опять до хрипоты Петров доказывал парню…

Вечером я снова должна была сделать укол Петрову. Зашла в палату. Больной, облокотившись на руку, задумчиво смотрел на клены в проеме окна. Я случайно загремела крышкой стерилизатора, и он повернулся.

— Замечтался.

— Это, конечно, можно, — сказала я. — Только почему вы ничего не едите?

Вместо ответа, он поймал мой взгляд и, не отпуская его, медленно произнес:

— Сестра, как долго я протяну?

Машинально я пожала плечами. Это получилось помимо моей воли. Спохватившись, сказала:

— Выздоровеете… выздоровеете.

— Разумеется, разумеется, — грустно улыбнулся он.

И тут же спросил:

— Простите, а сколько вы работаете в больнице?

— Четвертый год.

— И вы не учитесь дальше?

— Нет.

Он сел поудобней, брови его опустились к самым глазам, снова устремил взгляд на клены.

— Разве у вас не было мечты?

И, не дождавшись ответа, убежденно сказал:

— Человек без мечты — ничто. Человек создан для мечты, как птица для полета. Простите, это, конечно, не мои слова. Но я под ними с удовольствием подпишусь. Так неужели у вас никогда не было ничего такого?

Я пожала плечами.

— Единственно, к чему я стремилась — это не иметь в школе двоек.

— Ну, а какие предметы у вас были любимыми? Скажем, физика, химия?

— Эти я ненавидела.

— Тогда, быть может, литература?

— Да, читать я любила. По сочинениям у меня всегда было «пять».

— Ну вот, видите. Может быть, литература и есть ваше призвание, сестра? Ведь иной раз очень трудно найти самого себя!

В этих словах Петрова ничего особенного не было, все это я давно уже слышала, только раньше они меня почему-то не трогали. Я хотела работать, я вовсе не стремилась выскочить замуж, подобно другим, чтобы сесть на шею мужа. Считала, что где бы ни работала — везде можно найти себя.

И вот я обута, одета, никогда не нуждаюсь в деньгах, но почему не могу отдать работе в больнице душу, как, например, Фрося? Ее все любят, уважают, а главное — на все у нее хватает время. Даже в медицинском институте учится… Об этом я старалась не думать. А вот после слов Петрова все время возвращалась к мысли о Фросе.

На следующий день в трамвае по пути в больницу я встретила того мальчугана, который приходил с женщиной к Петрову.

Он стоял в углу возле полного мужчины в очках и бесстрашно глядел на приближающегося кондуктора. Я догадалась, что мальчуган едет в больницу, и подошла к нему.

— Здравствуйте, — сказал он и улыбнулся совсем, как Петров, раздвигая широко губы, приподнимая кончики бровей и блестя добрыми глазами.

— Ты узнал меня?

— Конечно. Только там вы были в белом халате, а здесь нет.

Я засмеялась:

— В больнице все ходят в белом. Так надо. А вот почему ты без тети?

— Тетя Катя долго завивается, а я хочу к папе: он у меня один.

— А деньги на билет у тебя есть?

Вместо ответа он широким жестом выбросил вперед ладошку и разжал пальцы, на ней лежал скомканный до невозможности рубль.

— Я продал свой заводной самолет Генке.

Ругать я его не стала. Не знала как. А только взяла его за руку, и, когда объявили остановку «Больница», мы сошли.

Днем к Петрову опять приходил бровастый мужчина: с ним теперь был пожилой, в синем костюме и с орденскими колодочками. Наверное, начальник цеха.

Бровастый и Петров все время ему что-то доказывали. Начальник сначала не соглашался, разводил руками. Но те не уступали. Показывали ему какие-то чертежи, бумаги. Под конец начальник утих, засмеялся, выложил изо всех карманов по огромному оранжевому апельсину и сказал, что скоро поедет в командировку в Москву, там все и решится.

После их ухода Петров был весел, шутил, скушал один апельсин, а потом вдруг ему стало плохо.

По-моему, не правы те, кто говорит, что от радости не умирают.

Возились мы с Петровым долго, до поздней ночи. Вызывали даже главного врача.

…Шагая пешком домой по ночному городу, я думала: почему Петров так много стал для меня значить; почему, сидя с ним рядом, я стыжусь своего крепкого здоровья и злюсь на то, что у Петрова его так мало. Что это, любовь? Не знаю. Я еще ни в кого по-настоящему не влюблялась… Как хочется, чтобы он поправился, выздоровел. Я бы ничего не пожалела для этого… Но, увы, не в моей власти что-либо изменить!

Как-то я зашла за маленьким Петровым. Мальчуган как раз собирался куда-то «улетать», для чего и «построил» из стульев самолет. О том, что это был самолет, я догадалась по доске, продетой сквозь стул, по половой щетке, служившей пропеллером, а еще больше по звуку «жжж», который исторгали надутые до предела щеки и губы мальчика.

Он сказал, что я пришла вовремя, что он собирался уже дать «газ», а механика у него нет. Еще он сказал, что это дело «мущинское» и его хорошо делал только папа, но на разок для пробы может взять и меня, пока вернется отец.