Обыкновенный парень

А из кабинета неслось чуть приглушенное, по-весеннему веселое, не поддающееся никакому ритму, таканье пишущей машинки. Оно напоминало снежный ручей, пробивающий себе путь в толще зимнего льда. Я поднял глаза на умолкнувшего старика; он по-прежнему смотрел на кривую липу за окном и о чем-то мучительно думал. О чем?

Может быть, он жаловался самому себе на рано пришедшую немощь. Или на то, что рановато родился, что всю свою жизнь строил да восстанавливал и что вот теперь только жить да жить, но как? Ведь оторваны от сердца Михаил и Генка!.. Или, быть может, он сомневался в великой несправедливости войны, унесшей его двух сыновей, и все еще ждет, когда однажды скрипнет дверь и вернется его младшенький Генка…

Парень тоже молчал. Он сидел на корточках, привалившись к стене, и бесстрастными глазами глядел перед собой.

Не знаю, дошло ли до него, о чем говорил старик. Понял ли он, что смерть Мишки и Генки была простой неизбежностью, ценой за жизнь его и других. Может быть, его безусое, только недавно познакомившееся с бритвой лицо не умело выражать всего, что происходило в душе. А может быть, он просто был сейчас далек от того, что рассказывал старик… Ведь молодожены народ такой… Кто его знает? Во всяком случае, он не задавал никаких вопросов, а только пытался высосать что-то из давно потухшей папиросы.

Внезапно журчание машинки оборвалось, и в открытых дверях показалось лицо молоденькой секретарши.

Она ощупала нас со стариком синими внимательными глазами. И, конечно, не найдя в нас ничего интересного, кокетливо улыбнулась парню.

— Пожалуйста.

Мы вошли. В кабинете было очень светло. Казалось, солнце накапливалось здесь все утро, и человек, выдававший ордера, сухонький, болезненный, с желтыми кругами на щеках, только и жил им, потому столь поздно открывал дверь посетителям. Он оглядел нас цепким взглядом и, сев за стол, сказал:

— Присаживайтесь.

Мы сели. Сам долго копался в ящиках с многочисленными бумагами, извлекая оттуда синие, белые, розовые папки. Потом, отыскав, наконец, нужный ему маленький узенький листик, взял его осторожно, точно бритву, двумя пальцами и, постукивая им о стол, улыбнулся.

— За квартирой, понимать надо? — спросил он у паренька и старика.

С удивительной легкостью, отыскав два заявления, прихлопнул их ладошкой к сукну, поднял руку все с тем же узеньким листочком.

— Есть только одна.

Он оглядел нас каждого в отдельности, точно любуясь эффектом, произведенным его словами, и затем торжественно повернулся к парню.

— В рубашке родились, молодой человек. По указанию комиссии, — и он поднял палец над головой, — нам предложено реализовать ее для молодоженов.

Я отвернулся, не желая видеть эгоистической улыбки парня. Признаться, в эту минуту даже был склонен его ненавидеть.

Но почему же молчит старик? Неужели он не будет спорить? Неужели ему все равно? Теперь на солнце он кажется таким щупленьким, маленьким. Даже глаза…

И я сразу понял, что не будет.

— Второй этаж. Ванна, — продолжал работник жилищного отдела. — Согласитесь, надо полагать, молодой человек?

Парень медлил, очевидно, только теперь понял, что обращаются к нему.

Шагнув к столу, он взял ордер. Лицо его поражало своей невозмутимостью и теперь. Он посмотрел на бумажку, на старика и, подойдя к нему вплотную, сказал:

— Возьмите!

Белая бумажка лежала на колене старика, бесприютная, чужая.

— Да ты что? — как бы очнулся старик. — Ведь это вам… тебе, сынок, выделили…

— Держи, держи, дед. Мы с Машей подождем. А что там комиссия еще решила, это неважно.

Он подождал, пока старику оформили ордер, и, обняв его за плечи, исчез с ним за дверью. Когда я посмотрел в окно, старика уже не было видно. Вдали между спинами приметно колыхалась рыжая бобриковая москвичка. Парень шагал широко, покачивая крутыми плечами, засунув руки в боковые карманы.

ВАРЕЖКИ

Подручному сталевару мартеновской печи Алексею Огурцову в канун Нового года не спалось.

Он лежал в разобранной постели и решал мучительный для себя вопрос: пойти на встречу Нового года или не пойти. С одной стороны, все было за то, чтобы идти: завтра выходной день — раз; в школе рабочей молодежи занятий нет — два; пригласительный билет на вечер есть — три. С другой стороны, Алексей чувствовал какую-то неловкость перед Настей. С этой девушкой он дружил и пойти без нее на новогодний вечер, значит, обидеть ее.

Он сетовал на Настю, что так некстати уехала в отпуск, на себя, что не дал согласия, когда его просил напарник выйти в ночь на работу, но от этого ему не становилось легче.

Алексею хотелось отвлечься от назойливых мыслей, он взял задачник, отыскал задачу о бассейнах. «Через одну трубу втекает в бассейн, через другую вытекает», — громко повторял он условие задачи. Делал в уме математические расчеты: делил, множил, складывал, но нить его рассуждений все время путалась, уводила в сторону, и бассейн наполнялся подозрительно медленно.

«Нет, уж лучше я о чем-нибудь по существу», — решил он и, отложив задачник, стал припоминать в строгой последовательности все встречи с Настей.