Очарованье сатаны

Телега из Мишкине задерживалась, и, пытаясь совладать с тревогой, Иаков принялся собирать опавшие листья и срывать растущие в просветах между памятниками ромашки, одуванчики, колокольчики, васильки, чтобы против всех правил и обычаев выстелить ими вырытую могилу.

Выстелив яму цветочным ковром, он вернулся в избу, разжег в печи огонь и принялся в огромном ржавом чугуне подогревать воду для обмывания усопшей.

— Простыня чистая, белая-белая, как подвенечное платье, я ее раздену, накрою, ты же, когда я тебя позову, поможешь мне завернуть Шевочку, а потом вы вдвоем с Ломсаргисом, только не с этим полициантом, осторожно направитесь к могиле, — сказала Данута-Гадасса. — А теперь накрой меня чей-нибудь. Что-то меня знобит, — сказала она, устраиваясь на трескучем топчане и глядя в потолок, на котором большой черный паук с великим тщанием готовил гибель для надоедливых мошек, видно не считая их Божьими тварями.

Иаков накрыл ее ватным одеялом и проворчал:

— Смотри не расхворайся — без тебя я как без рук.

— На похоронах я всегда себя чувствую скверно, — ответила Данута-Гадасса. — Ведь, как хорошенько подумаешь, на похоронах хоронят не только покойника — и нас с тобой.

— И нас с тобой? — вытаращил он на нее глаза. Не заговаривается ли она? Не бредит ли?

— А чему ты удивляешься? Частицу нашей души… какую-нибудь нашу надежду… любовь. Разве после всего, что случилось, в тебе ничего не умерло? Разве у господина Чеславаса, прятавшего ее от смерти, что-то не оборвалось? Даже у этого прислужника Томкуса, который не отдал ее на поругание своим дружкам из полиции, что-то внутри не надломилось? — Она приподнялась на топчане и прохрипела: — Это, Иаков, лишь кажется, что люди умирают по отдельности. Мы умираем все вместе. Только у каждого из нас свой срок. Ты этого пока не понимаешь, но когда-нибудь, если от такой жизни не озвереешь, поймешь.

— Кажется, едут.

— А я не слышу. Уши как будто чертополохом заросли. Бывает, что не слышу даже то, что сама говорю, кому говорю и зачем говорю, — пожурила она себя, прислушиваясь к скрипу приближающейся телеги.

Иаков подошел к распахнутому окну, глянул во двор и с тоской выдохнул:

— Приехали!

— Скажи им, чтобы подъехали не к избе, а прямо к пристройке, — засуетилась Данута-Гадасса. — И проследи, чтобы Шевочку осторожно выгрузили и осторожно несли. И сними, пожалуйста, с вешалки две шапки. Картуз деда Эфраима для понаса Чеславаса и оставленную Ароном фуражку… ну ту, со сломанным козырьком… для этого… который тебя и Арона разыскивал.

Телега въехала во двор. Чтобы не вызывать подозрения, труп Элишевы доверху завалили сеном и всяким барахлом, наспех собранным Антаниной, матерью Томкуса. Возница Ломсаргис с вожжами в руке напоминал скорее старьевщика, чем безбедного хозяина.

— Долгонько, однако же, ехали, — укорил Ломсаргиса Иаков. — Что-нибудь приключилось?

— Слава Богу, ничего. Просто добирались не прямиком, а окольными путями. Так дольше, но надежнее, — оправдываясь, буркнул Чеславас и первым соскочил на землю. — Ведь за тайную перевозку еврея, даже мертвого, сейчас можно и свинцовую пульку схлопотать. — Он поскреб рыжую щетину на обветренных щеках и повернулся к Томкусу: — А ты чего не слазишь?

Отряхивая прилипшие к штанам соломинки и колючки, из телеги выбрался и Томкус.

— Куда теперь? — спросил Ломсаргис.

— Туда. — Иаков показал рукой на деревянную погребальную пристройку, где покойникам оказывали последние земные услуги.

Чеславас и Томкус быстро сгребли в кучу сено и ненужное барахло, отвалили грядку, засунули ручищи под спину Элишевы, одетой в промокшее до нитки платье, приподняли ее над возом и с какой-то покаянной торжественностью понесли туда, куда велел им Иаков.

Вскоре и сам Иаков отправился в пристройку с чугуном нагретой воды.

— Поставь чугун на стол, — сказала сыну Данута-Гадасса. — И оставь меня с ней наедине.

— Посмотри, мама, — волосы у Элишевы еще живые, — вдруг промолвил Иаков, погладил покойницу по голове и попытался намотать на палец спадавший на лоб локон.

— Что ты делаешь?! — закричала Данута-Гадасса. — Уходи!

Иаков зажмурился, неуклюже поклонился столу, засопел и, толкнув ногой дверь, зашагал к избе за шапками.

Держа в каждой руке по шапке, он вернулся к Чеславасу и Томкусу, которые стояли у кладбищенской ограды и тихо переговаривались.

— Базар давно кончился, — пробасил Чеславас. — Мне в Мишкине делать нечего — подвезти тебя не могу. На хуторе в Юодгиряе, видно, жена уже переполох подняла. Когда я хоть на час задерживаюсь, она даже у кур спрашивает, куда я девался.

— Тогда я, пожалуй, пойду. Вы тут и без меня справитесь, — бросил Томкус.

— А я тебе фуражку Арона принес, — сказал Иаков. — Нельзя стоять перед мертвыми с непокрытой головой.