Очарованные Енисеем

У развалившегося стола сломались шипы, и с разрешения орловидного Вадима Дмитрий остался у Никиты помочь с ремонтом. Он теперь с удовольствием ночевал не дома. У Никиты была шикарная дрель. Его, как человека, мало занимавшимся простым трудом, восхищали дорогие инструменты, по его мнению избавляющие от операций, требующих навыка и терпения. Но будучи литератором, свое дело он знал туго.

Никита был рослым, с ранней сединой в бороде. Родился он в небольшом посёлке, после школы уехал к дяде в город и закончил филологический факультет. В городе он чувстовал себя совершенно в своей тарелке. Кроме культуры его почти ничего не интересовало, и поскольку он не выходил за границы этого своего мира, ему и не приходилось подвергать сомнению его ценность, как это было с Дмитрием. Он следил за выставками, интересовался кино, все время участвовал в каких-то журналах, выискивал авторов, кого-то куда-то определял и был неким негласным центром литературной жизни. Ему звонили, с ним советовались, и когда удавалось составить удачный раздел очередного журнала, заморочив голову редакторам и прислав рукописи в последний день, так что читать их было уже некогда, на лице у него было хитрое и бескорыстное выражение ловко проделанной проказы. Был в нем какой-то естественный азарт к тому, чем он занимался, и какое-то физиологическое соответствие тому образу жизни, который он вел. Дмитрию нравилось его вечное сосредоточенное выражение, резкий голос, каким он отвечал на телефонные звонки, и готовность с утра до вечера толковать о литературе или кино. Он хорошо говорил, и в споре с ним Дмитрий чувствовал себя круглым дураком. Никита мог разнести в пух и прах любое произведение так убедительно, что все встречные возражения выглядили детским лепетом, а потом, слегка изменив плоскость рассмотрения, делал неожиданную теплую похвалу, и книга приобретала как бы отвоеванную и от этого еще большую ценность. Дмитрию очень хотелось узнать, что же пишет сам Никита, но ему было неловко и боязно, как бывает боязно за таких опасно умных и образованных людей, когда дело доходит до их собственного творчества.

Потом Никита вдруг сам дал прочитать свою повесть, напечатанную в одном редком журнале. Повесть называлась «Слава», и рассказывалось в ней о том, как одержимый жаждой славы писатель, зная склонность людей ценить поэта лишь после смерти, инсценирует собственную кончину, на время скрывается, внимательно следя за признаками нарождающегося посмертного признания, и является к самому шапочному разбору, когда жена через суд делит с его матерью права на наследие, причем обе докатываются до нечеловеческой мелочности и жадности, биографы до неузнаваемости искажают его биографию, режиссер снимает по его роману фильм, не имеющий ничего общего с романом, а небольшой кавказский народец объявляет его своим классиком из-за того, что один из его далеких предков по семейному преданию происходил с Кавказа. Герой тщетно пытается навести порядок и, потерпев полное поражение, кончает с собой уже по-настоящему. Несмотря на накатанность темы, всё было написано с таким правдоподобием, так убедительно и таким хорошим языком, что Дмитрий как ни ёрзал на своем стуле, выискивая просчеты, ничего не наёрзал – везде был тройной запас прочности и своя яркая стать. А сделанность будто лишь добавляла заслуги.

Вадим померк. Дмитрий не вылезал от Никиты и показал ему «Девочку и осень». Никита при нем ее прочитал, сопя, покряхтывая и тоже елозя на стуле, потом отложил и, сосредоточенно помолчав, взглянув на Дмитрия со светлым недоумением, будто прочитанное настолько слабо вязалось с обликом автора, что требовало раздумий:

– По языку вроде крепко.

Дмитрий замер, но Никита продолжил:

– Женского образа нет. И возраста не понимаешь: мужик, а тем более писатель в полтинник на самом взлёте, а у тебя развалина какая-то… неясных убеждений. Что за общественная работа? И почему с писаниной вразрез? Какие-то схемы… И впечатление, что не созидаешь героя, а себя продолжаешь. Хотя вообще, – Никита прищурился, пристальней приглядываясь к картине, – рисково писать о писателе, особенно даровитом. Потому что это доказывать придётся… На этом киношники горят, когда снимают про успех… певца-молодца или ещё кого… Но им хоть аплодиссментов можно наснимать. А в прозе не обманешь. Потому ты и не сделал его… великим… Хотя хотел. Ведь хотел?

– Хотел… – Свет мерк от Никтиных слов, и чем они были справедливей, тем невыносимей казалось положение.

– А хотел, чтоб девку припечатать, – продолжал Никита. – Не признала гения! Овца курдючная. Так?

– Так, – проворчал Дмитрий.

– Но чутья тебе хватило, – сказал Дима, продолжая резать помидоры и перцы, – и это хорошо. А напечататься надо – для тебя самого. Рукопись оставь мне.

Когда зашел Алексей Сергеевич, уже за столом Никита сказал примирительно-просветлённо:

– Всё хорошо. Ты сменил тему. Все это было сто раз: природа, деревня с бабушками и пописывающим охотником в центре…