Очарованный кровью

Он поднялся и подошел к шкафчику, где хранились на полке самые разные пряности. Среди флакончиков и коробочек с гвоздикой, корицей, жгучим перцем, майораном, кардамоном, укропом, тимьяном, имбирем и шафраном он отыскал флакон с аспирином.

— Я не принимаю аспирин, когда у меня болит голова, так как мне нравится испытывать боль, но я все равно держу аспирин под рукой, и время от времени жую таблетки — просто для того, чтобы почувствовать их вкус.

— Они же премерзкие!

— Просто немножко горчат. Горькое, кстати, может быть таким же приятным, как и сладкое, но только тогда, когда знаешь, что каждый опыт, каждое ощущение имеет огромную ценность сами по себе.

Он вернулся к столу с флаконом аспирина. Поставив его перед Кот, Вехс забрал стакан с водой.

— Нет, спасибо, — отказалась Кот.

— В горечи есть своя прелесть.

Кот продолжала игнорировать аптечный флакон.

— Как хочешь, — сказал Вехс и стал собирать со стола тарелки.

Несмотря на то, что Кот очень страдала от боли и не прочь была от нее избавиться, она так и не тронула лекарства. Возможно, это было ошибкой, но Кот каким-то непостижимым образом знала, что стоит ей сжевать пару таблеток — хотя бы просто в медицинских целях — и она вступит на заповедную территорию Вехсова безумия. Это был своеобразный порог, граница, пересекать которую Кот не собиралась, как бы плохо ей ни было, даже если после этого она будет по-прежнему твердо стоять одной ногой в знакомом и привычном реальном мире.

Вехс вымыл тарелки, вилки, миску для сбивания яиц и прочие кухонные принадлежности, и опять Кот поразилась, как спорится у него работа, которую обычно считают женской. Для мытья он использовал очень горячую воду, от которой поднимался пар, и довольно много специальной моющей жидкости с запахом лимона.

У Кот оставался в запасе еще один вопрос, ответ на который ей очень хотелось услышать. В конце концов она не выдержала и сказала:

— Почему ты выбрал Темплтонов? Почему из всех людей ты выбрал именно их? Ведь это было не случайно? Ведь ты не просто остановился на ночной дороге и зашел в первый попавшийся дом?

— Ну конечно же нет, — согласился Вехс, очищая сковороду пластиковой лопаткой. — Несколько недель назад Пол Темплтон приезжал в наши края по делам, и когда мы…

— Так ты знал его?

— Нет. Вернее, не совсем. Он приехал в административный центр округа по каким-то своим делам. Когда он доставал что-то из бумажника, чтобы предъявить мне, оттуда выпала этакая небольшая книжечка из нескольких закатанных в пластик фотографий. Я поднял ее и подал ему. На одной фотографии была его жена, а на другой Лаура. Она выглядела такой… свежей, неиспорченной. Я сказал что-то вроде «Что за прелесть ваша дочка». Этого оказалось достаточно, чтобы развязать Полу язык. Как и всякий отец, гордящийся успехами своего чада. Он рассказал, что его дочь учится на отделении психологии, и скоро получит ученую степень мастера — среднюю между бакалавром и магистром — и про все стальное тоже. Я уже и не знал, как его остановить, но тут Пол сказал, как он скучал по своей дочурке все шесть дет, что она училась во Фриско, — хотя за это время можно было бы привыкнуть, — и как он ждет не дождется конца месяца, когда Лаура приедет домой на уик-энд. О том, что она приедет с подругой, он не упомянул.

Случайная встреча, случайно выпавшие фотографии, случайный и праздный разговор двух вежливых людей. Подобные прихотливые повороты судьбы показались Кот такими несправедливыми, что у нее захватило дух. Еще немного, и она больше не выдержит.

Следя за тем как Вехс тщательно вытирает столики, осушает посудный подносик и драит раковину, Кот подумала, что все, что случилось с семьей Темплтонов, было гораздо хуже, чем несправедливая случайность. Их жестокая смерть — это внезапное погружение в вечную тьму — была как бы предрешена заранее, будто они родились и жили на свете только для Крейбенста Вехса.

Можно было подумать, что и она тоже появилась на свет, а потом страдала и боролась за жизнь только для того, чтобы принести этому бездушному чудовищу в человеческом лике несколько минут гнусного удовлетворения.

Самое худшее, однако, заключалось не в боли и не в ужасе, который Вехс внушал ей; не в крови, которую он лил с легкостью, и не в изуродованных трупах. И боль и страх оставались относительно непродолжительными, особенно по сравнению с непрекращающимися тревогами и страданиями жизни. Кровь и трупы тоже появились гораздо позже. Самое худшее заключалось в том, о Вехс лишал молодые жизни загубленных им людей всякого смысла, делая себя главной и единственной целью их существования. Он обкрадывал их не столько тем, что слишком рано обрывал отмеренный каждому срок, сколько тем, что лишал свои жертвы возможности реализоваться, совершить что-то важное, что могло бы оправдать жизнь человека на земле, и его смерть.