Очарованный принц

Он обвел глазами чоракцев. Да, он любил их со всей силой и пламенем сердца, но это не мешало ему ясно видеть в их душах, наряду с высоким, чистым, благородным, – низменное, темное, своекорыстное. В том-то и заключалась плодотворность его любви, что он любил людей такими, какими были они в действительности, не превращая их в своем воображении в ангелов.

– Скажите, а по какому поводу подрались вчера Ширмат с Ярматом? – спросил он.

– Поспорили из-за старого сухого тутовника, предназначенного на дрова, – пояснил Сафар. – Каждый считал его своим – вот и подрались.

– Что же, не могли они распилить его пополам?

– Могли-то могли, но каждому хотелось получить его целиком для себя.

Все это Ходже Насреддину было давным-давно знакомо в людях.

Помолчав, он спросил:

– А скажите, вон тот хилый, чуть живой тополек близ дороги – кому он принадлежит?

– Это мой тополь! – с живостью отозвался гончар Дадабай. – Все знают, что мой!

Глаза его сузились, губы сжались, подбородок выпятился, – солоно пришлось бы тому, кто вздумал бы оспаривать у него этот чахлый, ценою в две таньга, тополек!

– Так, – сказал Ходжа Насреддин. – Пусть будет твой, не спорю. А вон тот куст ивняка, что склонился над арыком, этот кому принадлежит?

– Мне! – поспешил заявить маслодел Рахман.

– Почему же тебе? – возразил земледелец Усман. – С чего ты взял?

– На моей земле – значит, мой!

– Вот так раз! – воскликнул Усман. – Вы слышите, добрые люди! На его земле!..

– Конечно, на моей!

– Это мы еще посмотрим! – сварливым, склочным голосом ответил Усман багровея. – Он только склонился ветвями на твою сторону, а корни-то, корни – на моей земле!

– На твоей? – с придыханием и привизгом прошипел маслодел. – С каких это пор, а?

– Подождите, не спорьте! – возвысил голос Ходжа Насреддин, спеша предотвратить схватку. – Не спорьте, говорю вам! Я ведь не собираюсь ни отнимать, ни покупать у вас этот ничтожный куст, никому не нужный и не стоящий даже ломаного гроша. Пусть его растет, кому бы ни принадлежал. А вон тот чертополох – он тоже имеет хозяина?

– Это на моей земле, – ответил Мамед-Али. Ходжа Насреддин долго молчал, размышляя.

Тем временем солнце зашло, его прощальный луч угас на вершинах деревьев, на землю опустилась предсумеречная синева – прозрачная, без отблесков и теней. И вместе с прощальным лучом умолкла воробьиная песня: день для пернатых окончился. В последний раз воробей встопорщился, отряхнулся и юркнул в свое гнездо под крышей.

И как раз попался – кончиком хвоста – на глаза Ходже Насреддину.

– А этот воробей, что залез сейчас в гнездо, он тоже кому-нибудь принадлежит?

Эти слова были приняты за шутку: вокруг заулыбались, засмеялись.

– Имеет ли он хозяина? – добивался Ходжа Насреддин.

– Кто ж ему хозяин? – ответил, усмехаясь, Мамед-Али. – Он летает, где захочет и когда захочет, никого не спрашиваясь, портит ягоды равно на всех наших виноградниках, подбирает зерна во всех дворах. Он принадлежит всем и никому в отдельности.

Такой именно воробей и нужен был Ходже Насреддину – чтобы принадлежал всем и никому в отдельности.

– Может быть, ты, Сафар, имеешь на него какие-нибудь особые права?

– Какие права! – засмеялся чайханщик, обнажив беззубые десны и сморщив лицо. – Живет здесь какой-то под крышей, я его не трогаю, он – меня. Живет, и пусть себе живет, мы друг другу не мешаем. Божий воробей, вольная пташка…

– Принеси-ка мне лестницу, Сафар!

Мамед-Али переглянулся с гончаром, маслодел – с коновалом; по чайхане пошел летучий обмен взглядами.

Сафар, недоумевая, притащил лестницу. Ходжа Насреддин приставил ее к стене, поднялся на три перекладины, запустил руку в дыру под крышей, пошарил там, высоко подняв брови, со внимательным лицом, как бы прислушиваясь, и вытащил насмерть перепуганного воробья.

– Клетку!

Нашлась в чайхане, среди разного хлама, старая клетка.

– Вот, Сафар, передаю тебе на хранение, – сказал Ходжа Насреддин, посадив в клетку воробья. – Неусыпно следи за ним, корми его, чаще меняй воду, чтобы он, спаси аллах, не потерпел какого-либо ущерба в своем здоровье. Помни, это драгоценнейший воробей, в чем скоро ты убедишься.

Завершив этими словами свой вечер в чайхане и пожелав чоракцам доброго сна, он удалился к себе.

Саид пошел его проводить. Вернулся, светясь внутренней радостью. Но сказать ничего не хотел, – так и не узнали чоракцы, что он услышал от нового владельца озера столь радостное для себя.

Узнала Зульфия. Она-то, конечно, узнала!

– Он сказал: это все ваше – и дом и сад.

– Он, верно, пошутил. С чем же он сам останется?

– О, Зульфия, это какой-то особенный человек: все, что он говорит, все исполняется! Он уже подарил мне самое дорогое – тебя.

– Мы будем счастливы, Саид, и так, без этого дома и сада. Разве мы не сможем построить свой?

– Все-таки, я думаю, он не пошутил. В его глазах горел какой-то необычайный свет.

– Да, удивительного человека ты встретил, Саид! С тех пор как он появился у нас в Чораке – вся жизнь пошла по-другому, словно солнце глянуло из-за туч.

– Кто он? Откуда он? Надолго ли пришел к нам в Чорак?..