Очарованный (СИ)

Козима была моей.

Она могла бы существовать по всему миру. Черт, ее можно перенести на другую чертову планету, и она все равно будет полностью принадлежать мне.

Контрактно, духовно, физически и чертовски эмоционально.

Каждая капля крови в ее теле была запятнана моей темной, кипящей одержимостью ею, а она даже не знала об этом.

У меня не было возможности сказать ей.

Мы вели игру слишком опасную, чтобы воспринимать ее как нечто само собой разумеющееся.

Я сражался упорно, единственным способом, который я знал, — бесшумно и быстро перемещал свои фигуры по доске, когда шансы были сильно в пользу Ордена.

На короткий яркий момент — когда Сальваторе лежал с простреленной грудью в гостиничном номере в Риме, а я собирался жениться на женщине, которую до мозга костей знал, что она была моей наградой за жизнь, полную мучительного рабства моего отца и его демонов — я думал, что, возможно, даже сделал это.

Перехитрил их.

Самую проницательную, самая богатую и самая коррумпированную группу людей в Британии.

Конечно, я этого не сделал.

Моей гамартией (прим. редактора понятие из «Поэтики» Аристотеля, обозначающее роковую ошибку) всегда была гордость.

Я достаточно верил в себя, чтобы попытаться устранить проблему, но, в конце концов, моя неудача произошла именно из-за гордыни, ослепившей меня высокомерием.

Магия, которую Козима привнесла в мою жизнь, была всего лишь иллюзией, созданной жестокими руками кукловодов и вдохновителей, которые управляли нами обоими.

Я остался сидеть в машине и наблюдал за ней сквозь зеркальные полосы дождя, закрывающие лобовое стекло. Она подняла подбородок, поливая лицо водой, приоткрыла губы и закрыла глаза, как будто готовилась к крещению.

Хотя я знал другое.

Она могла быть бездомной и одинокой, промокшей на каком-нибудь углу улицы, как забытая шлюха, но моя topolina (с итал. мышонок) ни на что из этого не обращала внимания.

Она гордилась своей свободой.

Я мог это сказать по грустному, но трепетному кончику ее губ и по тому, как почтительно она открыла руки к небу, чтобы собрать капли в ладонях.

В последний раз, когда я видел ее под дождем, я трахал ее в грязи на поле маков, которое моя мать посадила за Перл-холлом.

Увидев ее опять такой, мокрой и испорченной, мне захотелось сделать это снова.

С другой стороны, каждый раз, когда я смотрел на Козиму, независимо от неуместности нашего окружения, я хотел ее.

Я никогда в жизни ничего не хотел, я никогда ничего не хотел так, как хотел ее. Я ощущал ее отсутствие в своей жизни, как конечность, потерянную на войне, оторванную бомбой, а осколки снаряда все еще вонзаются и мучительно глубоко впиваются в спасенные ткани.

В тот момент, после многих дней отсутствия контакта, я был откровенно загипнотизирован ее видом.

Она была более живой в картине горько-сладких страданий и радости, чем я в любой момент своей жизни до нее и без нее.

Это было настолько опьяняюще, что я рискнул ради нее всем.

Даже моей собственной безопасностью.

Я проверил пистолет, аккуратно спрятанный под мышкой в кобуре под сшитым на заказ костюмом Армани, а затем быстро оглядел окрестности, чтобы убедиться, что мне свободен путь к ней.

Я заберу с собой жену домой.

Шервуд и Ноэль могли засыпать нас угрозами вроде лондонского блиц, но мне было плевать.

Я бы защитил ее своим телом и бросил бы все свое состояние, как золотой щит, вокруг нас, если бы это означало, что она будет рядом со мной, на коленях, но гордая, какой ей и суждено быть.

Только когда я снова посмотрел на нее, заметил две вещи, которые заставили меня задуматься.

Мужчина, стоящий на углу улицы, противоположной Козиме, с рыжими волосами, мокрыми от дождя, одет в плащ, промокший от ливня, но все еще явно дорогой. Он смотрел на мою жену, склонив голову, загипнотизированный, как любой краснокровный мужчина, увидев ее на этой улице, как некую королеву, наконец освобожденную из подземного мира.

Ревность обожгла меня, как рюмка виски.

Он посмотрел на землю, затем снова на нее, а затем целенаправленными шагами перешел дорогу.

Только тогда я заметил мужчину, частично скрывшегося за припаркованным трамваем. Он был высоким, тонким, как тростник, и бледным, как вощеная бумага, настолько типичным британцем, что у меня на затылке волосы встали дыбом.

Однако именно его рука подчеркнула угрозу.

Его руки были сложены на груди костюма, а рука лежала прямо под левой подмышкой, где сквозь материал была заметна небольшая выпуклость.

Он держал в руках пистолет.

Адреналин хлынул на меня, мои ноги болели от молочной кислоты, которая побуждала меня выскочить из машины и убить этого ублюдка, который преследовал любого из нас.

Орден послал кого-то позаботиться о нас, если мы не подчинимся приказам.

Несмотря на то, что я продемонстрировал лояльность, кастрировав Саймона Вентворта, они мне все равно не доверяли. Меня охватило негодование, преследуемое адом предательства.

То, что они знали, где она была, чтобы послать за ней, указывало на то, что именно они забрали ее у меня.