Очаровательное захолустье

По-моему, нам заранее все переломают! — испуганно думал я в лифте. И вот мы шагнули в темноту — я вежливо пропустил всех вперед. Ничего! Тишина! Даже обидно. Без меня, видать, вообще никакой жизни бы не было! Уважали Мыцина? Боялись Крота? А может, утомленная нудной борьбой с зороастрийцами, охрана отдыхала? Враги ведь тоже устают.

Мы спокойно прошли через тьму и под предводительством Мыцина поднялись на крышу. Да, неплохо тут когда-то отдыхали колхозники! Точнее, председатели, думаю я. Даже бассейн тут имелся — сейчас, ясно, без воды. На облупившемся дне видна была длинная кучка пепла. Крот покачнулся и зажал рот. Мыцин смотрел абсолютно равнодушно. А вот Крот стал зеленоватым. Супермен тоже не всегда адекватен себе.

— Здесь должен быть солярий, — бубнил профессор. — При лечении некоторых болезней суставов солнечные ванны крайне необходимы.

— А как зайдет солнышко, — воскликнул Петр радостно, — казино!

— Так обдумаем ваше падение, — хладнокровно произнес Мыцин. — Прошу!

Они приблизились к краю. Крот, покачнувшись, остался на прежнем месте. Я подошел к ним трясясь. Писателю, говорят, надо все — и потрястись тоже.

— Мотивы вашего прыжка? — допытывался методичный профессор. Тоже в законах шоу-бизнеса понимает!

— Любовь! Несчастная любовь! Жена меня не любит! — бодро чеканил Петр. Тоже — соображает!

— Только не ломайте ступню — это самое сложное, там слишком много косточек! — поучал добрый профессор.

В сочетании с высотой это действовало как-то неприятно — и я отошел по краю. Да, вид отсюда силен! Море, уходя, меняло цвет: у берега нежно-зеленое, дальше — ярко-синее, потом, к горизонту, — сверкающее, слепящее. Но до него будет не долететь.

— Ладно… Не прыгайте. Я согласен и так, — слабым голосом проговорил Крот, но прожектеры к нему не обернулись, оживленно беседуя.

— Только из уважения к вашей матери, Зинаиде Ивановне! — долетел голос Мыцина.

Отсюда домик за горкой был виден насквозь! Петр даже не смотрел туда, на место наших юношеских преступлений… Интересно, холодильник там тот же еще куда мы ставили «странное пиво»? Да нет, тот же навряд ли. Но сердце жмет хотя того уже не исправить!

Душевные мои терзания были прерваны резко.

— Позор! — вдруг прогремело сзади.

Я повернулся, удержав равновесие. На нас грозно, как тень отца Гамлета, надвигался Нуль… то есть, извините, — Лунь! Спутался от волнения.

Держась как бы в тени, за ним скромно двигался другой человек, и скромность его можно было понять: и так его показывали по телевизору почти ежедневно. Как же было не узнать: Арсений Фалько, последнее лицо нашей демократии (наверху), последний наш человек в Кремле, последняя наша надежда… Так это он в домике-прянике живет?.. Это за него так меня помолотили?.. Но он ведь не знал, наверное?

Хотя за ним следовал тот, кто, наверное, знал!

Зорин, Митрофан Сергеич, который у истоков нашего «Ландыша» стоял, который в Спиртозаводске нас из кутузки выручал… генерал. Да, крепко охраняет устои! Рожа у меня сразу зачесалась. И кулаки.

Но не в такой же компании? Сам Фалько… последняя наша надежда. Безобразной сценой встречать его? И — при Луне, полном праведного гнева?

— Стыдно! — прогрохотал Лунь. — Стыдно видеть прежде уважаемых мною людей за столь неприглядным занятием! — Седыми бровями он указал направление нескромных взглядов: мы явно, увлеченно (и извращенно) подглядывали отсюда за тем, что творится в том домике. Иной цели у нас и быть не могло! Это было ясно, судя по Луню. Он видит глубже нас! Хотя в домике том абсолютно ничего сейчас не творилось и вообще не было ни души. Все души были тут. И какие души! Все творилось как раз тут: может быть, даже сама История?

Камера Андре стрекотала непрерывно, фиксируя все: и, конечно, появление этой величественной процессии, и то, как Лунь приосанился перед камерой, бросая возмущенный взгляд вниз, в сторону домика. Снят был и домик. Луня явно пьянило это стрекотанье, без него, можно сказать, он и не мог по-настоящему опьяняться жизнью. Реакция Фалько была прямо противоположной — он, наоборот, всячески старался не выглядеть никак, сутулился, кукожился, говорил глухим голосом, так непохожим на его громогласный публичный.

— Понимаете, — услышали мы. — Мою морду и так уже размазали по всем экранам. Могу я хотя бы на отдыхе приватно пожить, чтобы никто не заглядывал в мою спальню?

А не то… мы знаем, что будет.

Но главное — надо было моральную оценку этому дать. И Лунь давал, от всей души, которая особенно широко раскрывалась почему-то лишь на самом высоком уровне — как сейчас, давно он не смотрелся так праведно — видно, силы берег.

Крот посмотрел на Фалько. На Луня он боялся смотреть: это все равно что видеть в подлиннике какого-нибудь святого Иоанна!

— Поскольку рынок сейчас, — обратился Крот к Фалько, — даже перенасыщен порнографической продукцией, то в спальню к вам вряд ли кто будет смотреть!

Крот снова был боец. Фалько, в отчаянии махнув рукой, засеменил к выходу.

— Да! — произнес Крот. — Эти никогда не допустят, чтобы кто-то над ними жил. Безнадега! — Он сделал знак Андре, Мыцину и Петру: уходим отсюда.