Очень хочется жить

Неожиданная просьба эта несколько озадачила меня. Я взглянул на полковника, потом на Щукина, как бы спрашивая их, как отнестись к этой странной просьбе. Казаринов спокойно, чуть насмешливо смотрел из-под полуприкрытых век; он ничего не ответил мне, только переложил на другое место больную ногу; Щукин едва заметно повел плечом: решай, мол, сам…

- Это что же, демонстрация? Или капитуляция?.. Надеюсь, вы понимаете меня?

Майор опустил взгляд, долго молчал, затем его умные глаза - в них навсегда затвердела ненависть - встретились с моими. Он произнес с усилием:

- Боюсь, что капитуляция…

- Верните господину майору оружие, - приказал я, - силу и мужество следует уважать, даже если их проявляет враг.

Получив пистолет, майор опять вытянулся перед полковником Казариновым, прищелкнул каблуками и вышел, пригибая голову, заслоняя дверь широкой спиной.

- Да, это враг матерый, враг с большой буквы! - проговорил полковник Казаринов. - Такой не пощадит, кандалы наденет на целый народ, - рука не дрогнет…

В это время, как бы подтверждая слова полковника, из леса донесся приглушенный выстрел - майор Лоозе застрелил себя.

Сообщение майора о том, что гитлеровские дивизии натолкнулись у Ельни на несокрушимую стойкость наших войск, что немцам до Москвы еще далеко, что майор, убежденный, упорный и неглупый фашист, признал свою «капитуляцию», - все это подействовало на меня ободряюще, вызвало уверенность в нашем предприятии.

Когда в штаб явились командиры всех четырех батальонов, я снова разложил на столе карту и сказал, обращаясь к полковнику Казаринову:

- Товарищ полковник, находиться здесь дольше и ждать, когда нас сожмут со всех сторон, задушат или рассекут всю нашу группу и уничтожат по частям, бессмысленно, даже преступно. Я решил выступить на помощь окруженной дивизии сегодня в ночь, чтобы к утру соединиться с ней.

Полковник оживился, сел на кровати, протянул под столом раненую ногу и облокотился на карту.

- Ну, ну, докладывай…

- Группа выйдет двумя колоннами справа и слева от деревни Назарьево… - начал я спокойно и решительно, зная, что если ошибусь в чем, полковник поправит, подскажет…

12

Через час все было решено и уточнено. Стоюнин остался в сторожке разрабатывать подробный план маршрутов, систему сигнализации и прочее. Я вышел вместе с командирами батальонов на поляну. На душе у меня было легко и в то же время трепетно от предстоящего. Холодок первых сентябрьских ночей робко кинул на березы светлую лимонную желтизну, а осины как бы стыдливо зарделись легким свежим румянцем - осень подкралась незаметно и высушила воздух до синего, прозрачного звона, пустила по течению белые, сверкающие на солнце тонкие волокна паутины. В сквозной вышине проплыл неторопливый косяк журавлей, роняя на землю печальные звуки: словно кто-то в задумчивости трогал) невидимые клавиши; затем прошли три самолета, гулом своим стерли птичье курлыканье.

- Оглянитесь кругом, мой лейтенант, - воскликнул капитан Волтузин, нетерпеливо подпрыгивая, переступая коротенькими ногами. - Осень! А там, глядишь, и зима ляжет, мороз-воевода с треском сожмет свои кулаки. Догадываетесь, лейтенант, на что я намекаю?

- На мороз надейся, капитан, а сам не плошай, - сказал я, усмехаясь, - До зимы еще далеко…

- Вы совершенно правы, мой лейтенант, - засмеялся Волтузин. - Вы хотите сказать: зима далеко, а Лусось близко. Все будет так, как надо. За моих солдат я ручаюсь. Ну, до свиданья. Пойду готовиться… - И не пошел, а побежал, легко и весело подпрыгивая, словно по футбольному полю.

Неподалеку от изгороди вокруг зубоврачебного кресла собралась плотная и шумная группа красноармейцев. Я подошел поближе. Среди общего гвалта ясно выделился голос Чертыханова:

- Не лезь. Отойди! Ты заплатил? Вася, Хвостищев чем заплатил? Сигаретами? Ну, садись…

Ленивый, неповоротливый Хвостищев неловко забрался в кресло, откинулся на бархатную спинку, вцепился руками в захватанные подлокотники и важно надулся, замер. Вася Ежик комкал в руках кепочку с накиданными в нее огрызками шоколада и сигаретами и ногой нажимал на педаль, - несколькими качками. Кресло с Хвостищевым медленно подымалось выше, выше. Бойцы смеялись, кричали, потешаясь:

- Подымай его до полковника! Тянись, Мотя, тянись до генерала, не робей!

Восторженная и глуповатая улыбка раздвигала лицо Хвостищева вширь; круглые, тугие, покрытые серебристым пушком щеки его порозовели. Прокофий Чертыханов, повертывая на толстом стержне кресло, сказал Хвостищеву как бы с сочувствием:

- Все, Мотя: до старшины дотянул, дальше не идет, внешность у тебя несуразная, не генеральская. А вот старшина тебе под стать, усы отпустишь и - старшина…

- Ему и старшинского звания на износ!

- Только гляди, Мотя, не загордись, не притесняй нашего брата - солдата, не зазнавайся.

- Каждый зазнается ровно настолько, насколько он глуп, - отметил Чертыханов небрежно. - Хватит, слазь…

Мотя с минуту посидел на возвышении, улыбаясь еще шире и блаженнее. Затем Ежик надавил на другую педаль, и кресло опустилось. Место Хвостищева занял новый боец, бросив в Васину кепочку дольку шоколада.