Очень личная история. Опыт преодоления

Поставили ему там быстротечный артрит, потому что у него сразу перестали ходить ноги. Неделю его лечат, я, конечно, приезжаю, разговариваю с заведующей. Ему колют антибиотики, температура не спадает, он весь бледный, вообще не двигается. Врачи твердят: быстротечный артрит, быстротечный артрит… Тогда я его с мамой забираю в Москву. Я жила тогда на Большой Грузинской, квартиру там снимала, рядом Филатовская поликлиника, мы вызвали оттуда скорую, и нас забрали в Морозовскую больницу. Берут у него пункцию и находят онкологию. Мама моя в шоке, она настолько к Марку привязалась… говорит: «Если ты его не вылечишь, то я с ним в гроб лягу, делай что хочешь, только вылечи». Сама с ним ложится, естественно, в Морозовскую. Анализы развозим по всем клиникам – и на Каширку, и в Институт педиатрии, чтобы понять, какая форма, излечимая или неизлечимая; подруги мои очень помогли, потому что анализы в течение двух часов нужно успеть развести. Ставят Марку острый лимфобластный лейкоз и назначают курс лечения на два года.

Я сначала не могла понять, неужели нельзя вылечить быстрее? Врачи объяснили, что это стандартный курс, он даёт хорошие результаты. Потом ещё нужно постоянно наблюдаться больше года, делать пункции. Я подключила крёстного – он чиновник, велел мне документы собирать, чтобы везти Марка в Германию лечить. Мама плачет; в общем, какой-то был кошмар. Потом всё-таки смирились, остались в Москве. Нас в Морозовской больнице лечили, в 14-м отделении – здесь очень хорошие врачи, они за каждого ребёнка тряслись. Крёстный помог снять квартиру на Шаболовской, рядом с Морозовской. Положили Марка под капельницы на двадцать один день, до достижения ремиссии – тогда есть шанс на выздоровление.

– Юля, как Марк перенёс первый курс химиотерапии?

– По-разному. Вообще, он стойко перенёс. Он тогда только начинал говорить. И первое, что он говорил, когда в палату заходила врач в белом халате: «Тётя, уходи отсюда». Знал, что ему будет больно. 14-е отделение, конечно, очень тяжёлое. Иногда дети ходят-ходят по коридору, потом раз – родители в чёрном. Тогда уже ни о чём у них не спрашиваешь. А бывали случаи, много даже случаев – после того, как родители узнавали, что им предстоит пройти, какой курс лечения, то детей оставляли там…

Два года было очень тяжело. Шесть недель химии и две недели гормонов. Первое время, когда вводили химию, Марк ел и его рвало. Потом он, на следующих курсах химии, переставал есть и шесть недель ничего, кроме воды. А на гормонах он, как женщина во время беременности, только одну картошку просил жареную, ел её бесконечно, потом только сыр, потом яйца. За две недели на гормонах он поправлялся. Когда основное лечение закончили, было всё равно тяжело – пункции постоянные.

– Это же боль какая, Юля. Пункции под наркозом брали?

– Только самую первую пункцию делали под наркозом, а потом уже нельзя, на живую кололи, химию вливали, ноги ребёнку поднимали, чтобы там всё расходилось. При наркозе бывают страшные последствия, могут задеть спинномозговой нерв. Ещё Марку в больнице давали другие препараты. Были разные там дети. Например, у Марка не выпадали волосы – мы постригли его перед химией наголо, и он потом потихоньку обрастал, – а мальчик рядом лежал, такого же возраста, кудрявый, у него после первой химии все волосы остались на подушке.

На улицу Марк выходил, конечно, в маске. Дети от нас шарахались. Марк общался только с детьми в больнице, потому что все другие родители думали, что от него могут заразиться их дети. Все на него тыкали пальцем, когда выходили гулять. Хотя это мы боялись заразиться, подцепить какую-нибудь инфекцию. У нас полностью убивали иммунитет, у нас иммунологический вариант. Как объяснили врачи, Марк до двух лет ничем не болел, у него даже насморка не было, а тут, видимо, попала какая-то инфекция, и вот так сработал иммунитет – не справился, начали раковые клетки образовываться. Когда дети совсем не болеют, это тоже, оказывается, не очень хорошо.

В больнице в контакте с врачами постоянно была моя мама, я должна была работать. Врачи уже не выдерживали, говорили мне: мы больше не можем общаться с вашей мамой, у каждого ребёнка процесс выздоровления проходит индивидуально, а ваша мама всё время сравнивает показатели: почему у одного ребёнка они меняются быстрее, у другого медленнее? На самом деле никто на этот вопрос не может дать ответ. Когда прошли два года, я уволилась с работы, села с Марком дома на оставшиеся год и два месяца, на то время, когда нужно постоянно проверяться. Всё более-менее шло нормально, прошёл этот год, и мама настояла забрать Марка до школы в Тулу. Говорит: «Я его буду здесь водить в школу раннего развития». Я отвезла Марка маме с отцом, снова устроилась на работу. А потом случилась ужасная история – перед шестилетием Марка. Мама его утром вела в школу раннего развития, и на его глазах маму сбивает насмерть машина. Она каким-то чудом, на уровне инстинкта, успела Марка оттолкнуть. Папа был на даче. Мне позвонила соседка.