Очень странные увлечения Ноя Гипнотика

Ведущий: В интервью The Portland Press Herald вы сказали, цитирую: «Иногда писать означает бросать. Знаете, сколько раз я бросала? Тысячи, просто чтобы сохранить душу».

Мила Генри: Да, так и есть.

Ведущий: Но ведь вы очевидно верите в магию письма, магию повествования; может, поясните, что вы имели в виду?

Мила Генри: Это когда было – десять лет назад?

Ведущий: То есть вы так больше не считаете?

Мила Генри: Я не знаю.

Ведущий: Да ладно вам.

Мила Генри: Сказать, что я не знаю, – не значит уйти от ответа. Я действительно не знаю, как отношусь к писательству. Это похоже на… любое другое чувство.

Ведущий: В каком смысле?

Мила Генри: Думаю, любовь похожа на маятник. Если он сильно отклонился в одну сторону, то рано или поздно сильно отклонится в другую. А если он едва колеблется, вроде как застрял в середине, не будет больших скачков ни в том, ни в другом направлении. Поэтому рядовой знакомый лишь слегка раздражает, а тот, кого мы по-настоящему любим, способен вызывать смертельную ярость. Хочется ли мне бросить писать? Безусловно. Ненавижу ли я иногда свою жизнь? Еще бы. Но только потому, что люблю ее. И верю в маятник.

Ведущий: А когда маятник отклоняется в противоположную сторону – не к тому, чтобы бросить, а к любви, – что тогда для вас творчество?

Мила Генри: Пожалуй… (Молчание.)

Ведущий: И?..

Частичная расшифровка беседы с Милой Генри, Гарвард, 1969 (последнее известное публичное выступление Милы Генри)

28. я думаю, в писательстве важны не столько слова, сколько тишина между ними

В следующие недели, куда бы я ни пошел, я повсюду замечал перемены – неброские, но неопровержимые, – что напомнило мне слова Милы Генри в одном из последних интервью: не так важны слова, как тишина между ними. И в некоторых случаях эти перемены такими и были, напоминали тишину между словами: скажем, в библиотеке Криста и Карла теперь болтали о своих мечтах провести медовый месяц в Венеции, хотя раньше упоминался исключительно Париж; или нападающий футбольной команды Роулингс (так и не знаю, Роулингс – это имя или фамилия) теперь ежедневно приветствовал меня в коридоре своим «чё как, чувак» между третьей и четвертой парой. В других случаях перемены оказывались более материальными: например, готов подтвердить под присягой, что Бенджи Ларкин никогда не был таким рослым, а Рэйчел Диллард никогда не носила очков, и так далее.

Я послал Ротору сообщение через Фейсбук (как ни странно, он оказался у меня в друзьях, хотя я не мог припомнить каким образом) и спросил его номер телефона. Мне не хотелось оставлять письменное свидетельство нашей беседы. Я думал даже пойти к нему на Пидмонт-драйв и поговорить лицом к лицу, но перспектива снова оказаться в его доме меня пугала.

Когда я звонил ему первый раз, то слишком завелся, а поскольку он ответил после первого же гудка, я завелся еще больше:

– Что за хрень ты устроил у меня в голове, Ротор?

– Что?

– Сам знаешь, урод!

Тут разговор и закончился.

Я продолжал звонить день за днем. Ротор больше ни разу не взял трубку, но мне нравилось представлять, как он при каждом звонке телефона надеется, что это не я. Мне нравилось представлять выражение его лица, когда он снова видит мое имя на экране, и нравилось, что он знает о моем присутствии. Может, пока перемены были скорее орнаментальными, чем монументальными, мне и хватало этих безответных звонков.

До поры до времени.

29. пе-пе-пе-пе-перемены

– Ты не замечал, что искусственный персиковый вкус напоминает запах ушной серы? – спрашивает Алан, разглядывая леденец на палочке.

– Что?