Очень страшно и немного стыдно

Собираю чемодан. Чем так ужасно воняет из кухни? И какой тусклый свет лампы в комнате. Холодно, температура здесь не выше десяти. Хочется согреться, оттого тороплюсь. Нет. Сделай все аккуратно. Все идет по плану. Все идет хорошо. В ритме боя сердца – все идет хорошо.

Зимой в Гаване солнце стоит высоко в небе. Пью кофе, глядя на Малекон. Выходят играть заспанные музыканты. Мятые, будто и не ложились. Ветер трясет пальмовые листья, вырывает из рук салфетки. Фонтан выплевывает вверх четыре вялые струи. Мимо цементной стены, выкрашенной в цвет обваренного тела, два крашеных пожилых американца ведут молоденьких девушек с высокими круглыми попами. Девушки в смущении опускают глаза, дядьки победно осматриваются.

На площади суматоха. Люди в темных костюмах выжимают с площади всякий сброд. Вытаскиваю из-под одежды на видное место журналистское удостоверение. Жмусь ближе к людям с камерами. Все время улыбаюсь. Машу кому-то рукой, словно я тут своя. В руках у меня цветы. Их достала мне Гладис – я попросила цветов для могилы. Она только спросила: когда умер? Перенесен? Я знаю, могила здесь дается на три года, а потом утрамбуй все в ящик – и перенеси в стену. Да, да, уже в стене. Тогда Гладис рассказала, как переносила мужа, расплакалась. Трудно было позвоночник ломать. Опять выпили рома, и она пообещала мне букет. Я попросила сделать его побольше. Она кивнула, вытирая слезы. Букет получился колючий, ободрала все руки, пока ввязывала в него тт.

Шарю по асфальту глазами – ну должен же здесь быть какой-нибудь люк, яма или дыра. Наконец вижу выломанную решетку водостока. Подхожу: достаточно большая, уходит глубоко вниз. На ней лежит кусок фанеры – кто-то позаботился, чтобы туда не провалились. Сдвигаю ее в сторону. Приезжает машина PrensaLatina[14], оттуда высыпают люди с фотоаппаратами. Вытаскивают камеру. Разматывают провода. Люди в черном проверяют удостоверения. Я подхожу к молодой журналистке, совсем еще студентке. Представляюсь, дарю ей красивый новый блокнот с ручкой – она радуется, как ребенок. Со стороны мы выглядим как старые друзья. Будто работали вместе не один год. Подъезжает грузовик с людьми в штатском. Их выводит человек и показывает, где и как встать. Начинает собираться народ: местные и туристы, которым все равно, на что глазеть. Я возвращаюсь к своей дыре. Человек, который привез рабочих, лысый и очень желтый, взбирается по ступеням собора и машет руками, призывая к тишине. Начинает говорить. Слышу – называет фамилии тех пятерых, которые сидят в тюрьмах Флориды. Они сейчас – герои Кубы. Они пострадали за Родину. Они готовы умереть, но не сдаваться. Patria о Muerte! Родина или смерть! – скандирует лысый и машет, и это подхватывает народ на площади. Все громче и громче. Patria о Muerte! Patria о Muerte! Patria о Muerte! За собором тоже все перегородили. На крыльцо выводят Фиделя. Он сильно похудел. Бесцветное лицо, серые борода и брови. Все одного цвета, цвета пепла. Плоть как серый гранит. Он – памятник себе. Глаза полузакрыты. Уже почти не живой. Вся площадь наполняется стоном-криком. Фидель! Фидель! Через него, уже совсем вяло, – Patria о Muerte! Родина или смерть! Еще немного – и Фидель уже громче Родины и больше всякой Смерти. Фидель, Родина, Смерть! Фидель, Родина, Смерть! Из-за поворота под барабанную дробь появляются пятеро на ходулях – к ним бегут люди в черном, музыка врывается в толпу. Я протягиваю букет в сторону Фиделя. Фидель, Родина, Смерть! Фидель, Родина, Смерть! Орет площадь. Бум-бум-бум-бум – стучат барабаны. Циркачей ловят за штанины черные люди. Фидель, Родина, Смерть! Фидель, Родина, Смерть!

Букет дергается в моих руках. Раз, еще. Я опускаю руки, разжимаю пальцы. И он тяжело летит в дыру подо мной.

На крыльце суета.

Фидель грузно валится вбок. Тащит за собой держащих его людей. Фидель! Родина! Смерть!