Очередь

– Различные запреты в работе наших хирургических отделений должны быть очень относительными, скорее рекомендациями, чем строгими установками. Требование неуклонного выполнения инструкций создает в отделении лишь видимость порядка. А ведь в нашем-то деле особенно нужна личная инициатива. Ведь не может быть у нас заведомых решений на все варианты жизни и смерти. Вот и увеличивается число тайных, порой пустяковых, но необходимых нарушений, растет число нарушителей, появляется психология нарушителя. Чуть возникает возможность, складывается удобная ситуация, которая в этих уже подпорченных тайным нарушением мозгах тотчас расценивается как необходимость для пользы дела (а дело наше, известно, благое – здоровье), и либо тебя обманут, либо, еще хуже, проявят злобность, с такой уже устойчивой психологией проявят – и к больному, и к руководству, в общем, к людям. И все разъедается постепенно, становится аморальным, коллектив перестает соответствовать собственным, ранее принятым моральным установкам. Появляется душок обмана. Работники не верят себе, никому, безответственны и опасно безмятежны, равнодушны к судьбе больного, к делу, и вся их ответственность и маета сосредоточены лишь на том, чтобы оберечь себя от возможных неприятностей.

Старый профессор говорил медленно, мысль как бы рождалась сейчас, в процессе разговора, хотя было совершенно ясно, что все это тысячекратно обдумано и внутренне утверждено.

– И, кроме того, я заметил, что люди чаще всего, больше всего ругают и находят в других как раз собственные недостатки. Жадные ругают скупость, фальшивые – лживость… Человек обрушивается на то, что считает возможным в себе. Когда не доверяют, запрещают, ограничивают, – точка отсчета всегда «я сам». Поэтому нарушающие всегда подозревают всех. К сожалению, я это поздно понял и вырастил уже целый сонм нарушителей. Говорю вам это как молодому руководителю отделения.

– Не так уж я и молода.

– А с моей колокольни вы девчонка, простите. И уж, конечно, простите за этот разговор – нудный и в молодости непонятный. Возможно, меня вдохновила на это красота юной собеседницы. – И он галантно склонил голову в ее сторону, а она принужденно улыбнулась в ответ. – И еще я вам скажу напоследок, коль скоро у нас пошел такой разговор…

Лариса подумала, что разговора, пожалуй, нет, что это сплошной монолог.

– Не правда ли, – продолжал профессор, – странная вещь: вроде бы честность, правдивость – это норма, обыденность, и, встретив ее, ты не должен, казалось бы, радоваться, а тем не менее радуешься, удивляешься, прощаешь сразу многое, закрываешь глаза на многое. Почему? Отвыкли? Да, вот так, к чему это я? Может, ваш вид, а может, диссертация ваша так… А собственно, диссертация как диссертация.

Лариса снова ехала, снова думала и хотела думать об очередных заботах, то есть о заботах, связанных с очередью, которые стали очередными во всех смыслах языка и бытия, но не получались эти думы. Лариса возвратилась к только что услышанной проповеди, решила, что порядок, какой-никакой, а порядок в ее отделении есть, и постепенно мысли ее перекинулись на порядок в очереди.

Лариса ехала, особенно не задумываясь над маршрутом, пока машина не остановилась перед ее хирургическим корпусом.

В отделении все в порядке, все спокойно. Она посмотрела оперированную больную, спросила, что с «мышиной проблемой», прошлась по коридору, посидела в ординаторской, посмотрела больного, возвращенного из психиатрии.

Отдохнула у себя в кабинете, в кресле, молча, тихо, видно, даже подремала, что неудивительно: последние дни были хоть и веселые, но утомительные. И, никому ничего не сказав, ни с кем не попрощавшись, ушла из отделения и поехала домой.

– Мамочка, здравствуй! Колька пришел?

– Сидит, уроки делает.

– Я поем чего-нибудь, возьму с собой и поеду. А Коля пусть занимается.

Лариса устроилась на кухне, и мать поставила ей на стол какую-то еду. Сначала молчали. Может, не хотели, чтоб Коля услышал, а может, просто от усталости или, наоборот, подбирали спокойную тему. Наконец мама начала:

– Вот в магазине полочек нет.

– Каких полочек?

– Я ж тебе говорила, металлических, для кастрюль.

– Да куда ж ты ее приделаешь?

– А вот сюда.

– Нельзя, некрасиво. И мешать будет.

– Ничего. Не будет.

– Нельзя сюда. Стена загроможденная получится.

– Ну и что? Кастрюли туда все уйдут. На кухне необязательна красота.

– Как это необязательна?! У нас ребенок растет, а он должен привыкать, приучаться к красоте, и не просто к красоте, а к красоте функциональной.

– При чем тут ребенок, Ларисонька? Мальчику вообще нечего на кухне делать.

– Вот и растет он у тебя тунеядцем. Он должен и на кухне тебе помогать.

– Почему «у меня»? Ты мать…