Очередь

Голос заглох, будто дикторше накрыли рот подушкой. С грохотом опрокинув стул, Сергей вскочил, распахнул окно, высунул голову на улицу и прислушался в надежде, что у неведомых соседей тоже открыто окно. Снаружи висела ночь, теплая, бескрайняя и неподвижная, как тугая черная простыня, натянутая на небесную веревку домовитой хозяйкой-небожительницей. Все было тихо. Не сдаваясь, он ринулся в спальню, нащупал в темноте свой собственный радиоприемник и несколько минут лихорадочно крутил все ручки. На одной волне хор пронзительных голосов выводил гражданственные песни; на других было только неживое потрескивание. Жена заворочалась во сне, выдохнула что-то неразборчивое; радио пришлось выключить. Но незадолго до рассвета, уже засыпая, он вновь припомнил ее слова и понял, что она была права, и кончено ничего не было, и он окунулся в неглубокий сон, бред, брод, сон, в котором над водой мелькали светлячки, и наконец смыл с себя отчаяние, потому что она, разумеется, не имела в виду своих детей — это была всего лишь фигура речи, — и он готов был скоро, очень скоро ей признаться.

Когда он проснулся, другая половина кровати была пуста; в окно бил яркий птичий гомон и шумный солнечный свет. Он полежал без движения, вслушиваясь в квартирную тишину, а потом, удовлетворенный, встал и босиком пошлепал в темный коридор, где телефон крупной, своенравной птицей, зачастую изъяснявшейся хрипом и писком, свил себе гнездо из шнура.

Святослав еще спал.

— Что-что? — сипло переспросил он.

— У тебя есть какие-нибудь записи Селинского?

— Сергей? Ты, что ли? Который час?

— Поздно уже, хватит дрыхнуть. У тебя Селинский есть? Наверняка сохранились какие-нибудь старые пластинки. Очень скоро его музыку будут исполнять везде, но пока…

— Послушай, я же тебе ясно сказал: меня в это дело не впутывай. Уж кто-кто, а ты…

— Сколько раз тебе повторять: опасаться нечего. Мало того, что скоро будет концерт, так этой ночью еще по радио была про него передача, и очень любопытная, а ты наверняка прощелкал…

— Я спать пошел, — объявил Святослав.

— Погоди, ты знаешь «Вальс светлячков» из его второго балета? Так вот, по всей вероятности… Алло? Алло?

В коридоре приоткрылась дверь, и оттуда вырвался тонкий язычок света, который лизнул ему босые ступни; следом, зевая, появился его сын.

— С кем это ты разговариваешь? — спросил он.

— Ни с кем, — сказал Сергей, вешая трубку. — Как экзамены продвигаются?

— Нормально, — пробормотал тот, снова зевая. — Еще два остались. Сегодня во вторую смену химия, завтра музыка. Если скажешь, могу вечером постоять.

— А как же завтрашний экзамен?

— Да это музыка, фуфло полное, главное — слова знать: страна родная, страна большая, все люди братья. Меня ночью разбуди — отвечу.

Сергей в задумчивости проводил глазами его удаляющуюся спину, а потом проследовал за ним на кухню. Здесь всем завладели желтые солнечные блики: они расчертили стены ромбами, а пол — дорожками, вываливались пыльными ломтями из открытого шкафчика, где сейчас шарил сын; но сквозь хозяйничающее солнце он увидел это место иным, притихшим и темным, как прошлой ночью, когда ему был дан еще один знак свыше, еще одно подтверждение тому, что жизнь его уверенно приближалась к обещанному свершению.

— Ладно, договорились, постой сегодня вечером, — сказал он, — только у меня к тебе будет просьба.

Александр откопал в недрах шкафчика черствый бублик и оглядывал его мрачным прищуром.

— Узнай, пожалуйста, у Зои Владимировны, нет ли у нее случайно каких-нибудь пластинок Селинского. Я бы на время взял послушать, она мне не откажет. Сделаешь?

— Не вопрос, — отозвался Александр и опять полез в шкафчик.

На следующий день Александр с гиканьем пронесся по школьным коридорам во главе горстки одноклассников, размахивая гимнастеркой как флагом, и, охрипший от воплей, кубарем скатился по ступенькам во двор. Там его приятели остановились и, отдуваясь, как старые моржи, начали обсуждать требования вступительных экзаменов и сроки подачи документов в разные институты.

— А у тебя какие планы, Саша? — спросил один из них.

И неожиданно Александр обнаружил, что смотрит в бездну пустого лета, приближающегося стремительно, словно в объективе раздвигающегося телескопа, а за летом маячил пустой год, за которым маячило пустое десятилетие, за которым маячила… но здесь телескоп заклинило, и глаза полоснуло болью, как будто он слишком долго глядел на ослепительно-белое солнце. Одноклассники вежливо молчали в ожидании ответа.

— Забыл кое-что, — пробормотал он, развернулся и побежал назад, в школу.

Бесцельно бродя в тусклом свете опустевших школьных помещений, где несло хлоркой, нестиранными носками и потерянным временем, он вдруг поймал себя на том, что без всякой задней мысли остановился перед музыкальным залом. В коридоре никого не было, если не считать двух молоденьких учительниц, которые не могли управиться с криво провисающим транспарантом и сердито давали друг другу указания. «ПОЗДРАВЛЯЕМ ВЫПУСКНИКОВ!» — кричали аршинные буквы, которые виделись ему серыми, но, вероятно, были красными.