Очередь

Комната его тоже разочаровала: в ней только и было, что стул, пятно света на голом полу, узкая койка, застеленная казарменным клетчатым одеялом, и стандартная карта мира на стене, точно такая же, как у них в школе. Александр почувствовал внезапную уверенность, что Селинский никогда не почтил бы своим вниманием обитателя такой конуры. В унынии он приблизился к окну, на котором даже не было занавесок, уперся глазами в заднюю стену пятиэтажки, выходившей в тот же двор, и стал смотреть, как в других окнах вянет герань, дремлют кошки, прыгают солнечные зайчики, сушится разноцветное белье. Только он собрался отойти, как на подоконнике верхнего этажа узрел, сквозь самое закопченное окно, причудливую шляпу, высокую и черную: он вспомнил, что видел ей подобные в учебнике истории, на старой фотографии, изображавшей толпу на широкой лестнице какого-то здания с колоннами и с белыми лошадьми на фронтоне; подпись под фотографией гласила: «Праздные балетоманы: упадочнические нравы имущих классов». Отчего-то вид этой несуразной шляпы его обнадежил. Он все еще стоял, щурясь, вглядываясь в мутную раму, когда у него за спиной застучала палка, засеменили войлочные подошвы, а потом вдруг лязгнул металл и звякнуло стекло.

Отскочив от окна, Александр перехватил у старика поднос.

— Повезло: еще немного — и уронил бы, — спокойно заметил Виктор Петрович. — Я бы себе не простил, если б не удержал.

Оба стакана были вставлены в серебряные подстаканники; серебро потемнело, но резьба поражала великолепием.

— Я такие в поезде видел, — сообщил Александр; подстаканники на подносе оказались холодными и слегка влажными на ощупь, как будто их долго держали в сырой, темной кладовке. — Но ваши гораздо красивее.

— Фамильная реликвия, — сказал Виктор Петрович; только сейчас Александр заметил инициалы, змеившиеся меж плодов и листьев, и ощутил в себе новый толчок надежды. Чем черт не шутит, подумалось ему. — Я нечасто их достаю, только по торжественным случаям… А вот сладкого, к сожалению, нет. Как-то весной был у нас торт — мог бы с вами поделиться. Правда, на вкус — так себе.

— Да ничего, я все равно сладкое не люблю, — солгал Александр.

Сидя бок о бок на краю кровати, они прихлебывали чай. У напитка был какой-то металлический привкус, как будто в него просочилось серебро, и у Александра загорчило во рту. Старик держал свой стакан бережно, почти нежно.

— Вы живете с детьми? — спросил Александр.

— У меня есть сын. Раньше жил здесь. Теперь в другом месте. Вы на него чуть-чуть похожи, с поправкой на возраст. Он тоже рано вытянулся… Кстати, никогда не спрашивал: зачем вам нужен этот билет? Вы настолько любите музыку?

— Это не для меня. — Александр отвел глаза. — Это для бабушки.

— Вот как. Очень великодушно с вашей стороны. Мой внук тоже подменяет меня в очереди. Будь он постарше, вы бы с ним подружились.

— А вы… вы музыкант?

— Учился, но музыкантом не стал. Мечтал поездить по миру, да все откладывал, а потом, ну, сами знаете… В Новой Жизни стал учителем географии. Теперь, конечно, на пенсии.

В комнате было душно, но старик сидел нахохлившись, в шерстяной кофте, как будто его знобило; Александр заметил, что кофта застегнута не на ту пуговицу. Из-за окна доносились пронзительные крики ребенка, зовущего мать, выстрел шины на дальней улице, залп крыльев голубя, сорвавшегося с крыши. В комнате же, в пыльной лужице солнечного света, увязла тишина. Он не хотел ничего спрашивать, но не мог не спросить; открыв рот, он приготовился услышать в ответ самое банальное разъяснение, приготовился почувствовать в груди свинцовый холод обыденности.

— Значит, именно так… то есть… вы с Селинским познакомились, когда учились музыке?

Виктор Петрович изучил свой пустой стакан; глаз его было не видно, и только два серебряных подстаканника маячили в круглых бездонностях очков.

— Я знал его с детских лет. — Он поднял голову. — Наши отцы были в родстве.

— Вы… Селинский вам родственник?

— Родственник. Дальний. Что-то вроде троюродного брата. У нас была большая родня.

Александр застыл с раскрытым ртом.

— Обычно я на эту тему не распространяюсь, а потому хочу верить, что и вы…

— Я никому не скажу. — У Александра в груди стало легко и свободно; сердце забилось медленно, веско, радостно. — А можно мне… То есть нельзя ли посмотреть какие-нибудь его письма? В которых он все это описывает, ну, вы знаете, свое бегство из столицы, Восток, все такое.

— В данный момент это немного затруднительно, — сказал Виктор Петрович. — Видите ли, они хранятся у меня в надежном месте. Может быть, в другой раз… Еще чаю? Нет, нет, оставьте, я сам уберу… Но кое-что показать могу, так что подождите.

Потрясенный, Александр пытался разгадать, что происходит за стенкой: старик что-то нащупывал, царапал, скреб. Вернулся он, неся фотографию в рамке.

— Игорь — справа. — Он постучал по стеклу желтым ногтем. — Мне двадцать четыре, ему семнадцать.