Очередь

В последние две-три недели Любовь Дмитриевна подкрашивала ресницы без прежней аккуратности, а на зубах у нее нередко оставались следы помады. Сейчас она посмотрела на Анну в каком-то молчаливом недоумении, и вдруг ее глаза блеснули предательской влагой.

— Вам плохо? — встревожилась Анна.

— Мне лучше всех, — отрезала Любовь Дмитриевна и не смотрела на Анну до конца смены.

Наутро, когда девушки-подружки вернулись в очередь с новостями из роддома (на свет появился мальчик), Анна заметила, что Любовь Дмитриевна то и дело хлюпает в носовой платок, и отошла купить две порции мороженого.

— От медяков избавилась, а то бренчали в кармане, — с напускным равнодушием бросила она, готовясь предложить лишнее мороженое кому-нибудь еще; но, к ее удивлению, Любовь Дмитриевна схватила вафельный стаканчик и с жадностью умяла, неинтеллигентно облизывая пальцы розовым языком.

На другой день хлынул дождь, суля недолгую прохладу, и обе женщины уединились во влажном, тесном укрытии своих костистых, хлипких зонтиков и обменялись мнениями о погоде; а еще через день Любовь Дмитриевна протянула Анне прелестный золотой тюбик губной помады.

— Мне мой три одинаковых достал, — небрежно сообщила она.

Тем не менее Анна приняла подарок с благодарностью.

Вечером она надела платье, которое когда-то так нравилось мужу, и села перед трюмо, разглядывая свое лицо, — округлые линии, что были раньше прямыми, и прямые, что были раньше округлыми. Затем трепетно выдвинула из футляра помаду и принялась мазать губы. Помада оказалась нежно-розовой, с крошечными золотинками — цвет молодости и надежды, цвет восхода над теплой морской галькой, цвет атласных лепестков в волосах счастливой невесты. Напоследок она промокнула губы клочком туалетной бумаги и прилегла на кровать, листая томик стихов, который взяла у мамы с полки. Часы показывали девять. Ее вдруг до костей пробрало полное изнеможение, какое-то глубинное, всепроникающее. Она скользнула глазами по одному четверостишию, потом по другому, чувствуя, как время вокруг нее замедлило ход, уплотнилось, сделалось гуще и ярче, пока не затвердело, как янтарь, а сама она застыла в нем не то пылинкой, не то букашкой… да, букашкой, пойманной в капле маленькой вечности этого часа, этого дня, этого нескончаемого года; и насыщенная, золотая лучезарность времени окутала ее, словно тихое, ласковое обещание (если хочешь жить вечно, подумалось ей в полудреме, потрать свою жизнь на ожидание большого грядущего счастья), и сквозь сомкнутые веки проникал свет… или нет, почему букашкой — птицей, кукушкой, я живу, как кукушка в часах, а на часах уже полдевятого, но это совершенно невозможно, разве что время повернуло вспять, вспять, заструилось по бетонным колодцам и коридорам в солнечную комнату детства, в прошлом столь глубоком, что сам воздух там был напоен запахом радости.

Когда еще через полчаса в спальню вошел Сергей, в комнате горел свет, а жена спала поверх одеяла, не выпуская из обмякшей руки томик в желтушных пятнах. Для чего-то она вырядилась в тесное платье, которое врезалось в подмышках, оставляя красные рубцы, и едва не лопалось на груди — пуговицы держались на честном слове; подбородок был выпачкан чем-то блескуче-розовым. У него сжалось сердце, а в голову пришла невыносимая мысль: быть может, если я не нахожу здесь счастья, если не в состоянии любить эту добрую, бескорыстную женщину, то это не потому, что она не способна понять мои сверхгениальные замыслы и разделить страсть к музыке… быть может, по совести, я один во всем виноват, уж не сидит ли во мне внутренний изъян, застарелая немощь, фатальное отсутствие чего-то, чего-то самого важного…

Он набросился на лампу и умертвил свет.

Вечером следующего дня, стоя у киоска, он чувствовал себя разбитым, измочаленным, отрезанным от окружающей его людской массы, от их пустяковых волнений. Будет ли этому конец, роптали в очереди, сколько ж можно? Как повелось в этом месяце, едва дождавшись шести — на летний период часы работы были продлены, — киоскерша убрала вязание, опустила щиток над прилавком, навесила на дверь замок и, слегка покачиваясь на тонких, как ее спицы, каблучках, поцокала по тротуару, провожаемая негодующими взглядами множества глаз.

— Пойти бы за ней до дому, — пробормотал кто-то себе под нос, — да прижать в подъезде.

Мужчины неловко хмыкнули. Вскоре жаркий июльский вечер растянулся на земле, как лоснящийся зверь; кругом зевали сумерки, свесив ленивые розовые языки уличных фонарей. А еще чуть позже мимо киоска вразвалочку прошагали неприятнейшие субъекты из очереди за билетами на «Северных соловьев». Концерт «соловьев» состоялся в апреле, ко всеобщему удовлетворению; теперь ходили слухи, что скоро начнется продажа билетов на выступление легендарного ансамбля народной песни и танца «Елочки», но тот киоск закрылся на переучет, и жаждущие изнывали от безделья.

— Кайфуете? — прокричал один такой тип через всю улицу. — Козлы, ботаники!

Прилепившаяся к нему девица захихикала:

— Спорим, концерта никакого вообще не будет, им просто делать нечего, снюхались тут!