Очередная задача

У предгубсовнархрза товарища Наумова длинные, мягкие, тонкие, рыжеватые, с золотистым отливом волосы; он воздержан в речах, любит степенную музыку, звуки органов и звон колоколов. Здесь же заявил резко, в потолок:

— Заниматься демагогией — преступление… обещать населению хлеб, когда его заведомо не может быть, — позорно! Денег взять неоткуда, — бунта хотите?

Единственный анархист в пленуме президиума, Ерошин, — имел вид крестьянский; у него синие с миндалевидным разрезом глаза — умеренная страсть, очаровывающая и пленяющая:

— Вырезать буржуя, — сказал он восхитительной крестьянской скороговоркой: — чёрным террором их, голубей, — а там поделить всё…

Представитель солдатской секции с короткими толстыми мясистыми руками. Слова его сжатые, как ручные гранаты или как его руки.

— В настоящее время, в соответствии с общими потребностями революции, хлеб необходим армии. Линия уравнительности преступна, защита революции — на штыках.

Таковы были начала речей пленума.

Собрание твердеет, делается угловатее. Пленум волнуется, звонок визжит. Последняя контрибуция, собранная на прошлой неделе, дала половину. Банк и казначейство пустуют, товары в кооперативах давно обменены. Промчавшийся в начале недели эшелон с братвой захватил остатки продовольствия — вместо своих вагонов со снарядами прицепил продгрузы. С пути на телеграммы ответил; «снаряды найдём, а хлеб на дороге не валяется».

В перерыве из милиции звонят, что за городом какой-то митинг. От тюремного комитета поступает заявление: «ввиду повального голода объявить нам амнистию».

А в голове Шнурова неумолкающая тяжесть, переходящая в руки и ноги какой-то сожжённой дрожью. Рядом Наумов предлагает полушутя-полусерьёзно завсоцобезу организовать из богаделен отряды по сбору милостыни. Завсоцобез — врач-кавказец, огромный, грудастый, властолюбиво твердит:

— Выхожу из кабинета, а она мёрзлая стоит в коридоре, притом, против меня и мёртвой рукой тянет… На-а! вот тебе святые родители, на последних часах картошку выменял — сплошь вырвало… физиологически-то объясни мне?

Шнурову кажется — в перерыве говорят не об этом, могут забыть — секретарь строчит так упорно, словно дописывает конец голода. Разум и воля, которыми присутствующие здесь одарены, как чернозём рождением, требуют ли записей? Он с такой силой, что болит поясница, звонит к продолжению:

— Из всего сказанного, товарищи, вытекает, что нет готового организационного рецепта, охватывающего все случаи взаимоотношений между передовым авангардом революции и — народом. В этой области необходимы творчество, инициатива, личные и организационные комбинации, отвечающие конкретным условиям обстановки. Нужен хлеб, иначе бунт неизбежен. Сберём последние крохи его, я говорю не буквально, а о том хлебе, который имеется в руках буржуазии в твёрдом денежном эквиваленте. На прошлой неделе мы собрали контрибуции пятьдесят тысяч, сейчас кооперативы и продорганы требуют полтораста…

— Ерунда, — возразил Наумов: — из пятидесяти, положим, мы собрали двадцать… да и то…

— …В этих условиях должен исчезнуть самый вопрос о возможности или невозможности, ибо… имеется предложение наложить на буржуазию города Пензы и окрестностей чрезвычайную контрибуцию в полтораста тысяч рублей…

— Двести, всё равно лопнем, — сказала крестьяно-пленительная скороговорка.

Секретарь считает голоса — 11 и — 4 воздержались.

Позже председатель тройки по сбору чрезвычайной контрибуции товарищ Шнуров тихим голосом просит по телефону: бывшего городского голову гражданина Моштакова явиться к нему в исполком; заведующего Государственным банком — на квартиру предтройки; коммунальную столовую при исполкоме — оставить порцию его обеда дежурному часовому внизу, предисполком освободится поздно вечером.

Обед стынет, часовой ногтем сбирает жир, — он весь чуть-чуть закрывает заусеницы одного его пальца. «Жидко кормят», — ворчит часовой. Предисполком спускается с лестницы сдержанно и сдержанно берёт салфетку с котелком — он идёт к себе, в «Гранд-Отель».

Через полчаса начнётся военное положение. Ворота медленно осыпают снег, калитки звонко стучат — прохожие спешат скорее спрятаться. Салфетка не греет рук, и котелок походит на портфель. На углу он встречает женщину, она одна в беличьей шубке, голова почти сливается с плечами и — вдруг она кланяется. Суп плещется, он идёт быстрее и ни, к чему быстро несколько раз повторяет в уме: «пожалуй, есть в России ещё румяные девушки».

Беличья шубка немного ждёт, немного переступает (ноги слегка замёрзли), — ну, вот ещё — до военного положения десять минут — она вприпрыжку торопится. Дома её называют Верой.

Глава четвёртая

Достойно когда-нибудь воспоют это собрание в театре, окрашенном в розовую краску; лиру над занавесью, лиру — похожую на выщипанный хвост; гипсового Карла Маркса, неистовым скульптором превращённого в сугроб. Если театр имени Маркса, то должна же быть борода больше занавеса?