Очерк о родном крае (СИ)

Эту статью я пишу именно потому, что отвечаю за свой новый мир. Это тяжелая ноша. Это сладкая ноша. Возможно, это причастность к чему-то большему, чем маленький человеческий муравейник.

Это космос.

Послушайте, я расскажу вам, как сделать так, чтобы и ваши миры заключали в себе не только вас самих. Возможно, вам будет это не по плечу, но повторяйте, повторяйте за мной:

'Мой мир настолько велик, насколько мне за него больно. Если мне больно за льды Гренландии, значит, мой мир больше на Гренландию. Если я переживаю за мексиканцев, расстреливаемых наркокартелями, мой мир включает мексиканцев. Он может вмещать пингвинов Антарктиды, синих китов, эфиопцев, леса Амазонии и целые страны. Он огромен настолько, насколько я не равнодушен к нему.

Он включает всех, кто близок мне по духу, по желанию жить в мире и радости, по решимости делать его домом для всех, чью боль я чувствую. Обиженных, голодных, несчастных, слабых - всех.

Но одного сопереживания недостаточно.

Потому что этот мир то, что я готов отстаивать, несмотря на трудности, с которыми я обязательно столкнусь, и несмотря на мои страх, лень, усталость, отчаяние. Он огромен, пока я пытаюсь изменить его, и если я отступлю, он станет меньше на размер моего шага.

Вперед!

Я не буду один, целый мир вырастает за мной и пронизывает меня. Он придает мне сил и дарит единомышленников. Он полон добра, пока я борюсь против зла и несправедливости. Он жив, пока мне больно.

Вот так'.

Утром Марек решил зайти в 'Ктулху' и отправить статью Фоли.

Без комментариев, без дальнейшей переписки. Оборвать концы.

Его долго отговаривали от того, чтобы выйти в город.

Мама, что-то предчувствуя, за завтраком из бутерброда с сыром держала его за рукав, буквально не выпускала ткань рубашки из пальцев. Под глазами у нее залегли тени, а лицо казалось бледным до легкой, какой-то неживой голубизны.

- Марек, куда ты хочешь идти?

Темное платье на ней пахло сухой пылью.

- Я хочу выяснить, где Андрей, - сказал Марек. - И что будет делать власть.

- Нельзя!

Мама стиснула его руку так, что он расплескал чай в кружке.

- Почему?

- Опасно! - Губы у мамы затряслись. - Я не хочу потерять еще и тебя. Там будет стрельба! Тебя убьют, Марек!

- Какая стрельба?

- Так люди ведь соберутся. Многие Андрея знали, что в порту, что в городе. А эти ироды ведь разбираться не будут.

- Мам, я должен.

Слезы покатились у мамы из глаз.

- Все вы так! - она пристукнула по столу ладонью. - Что отец, что брат твой. Обо мне бы хоть кто подумал! Я-то как одна останусь?

- Мам...

- Поэтому - никуда!

Над губой у нее проступили грозные складки.

Мареку вдруг вспомнилось, как мама таким же тоном запрещала ему гулять, пока он не выучит уроки. И он ревел, потому что от запрета желание выйти во двор, где вовсю звенели голоса друзей, становилось неодолимым. А ослушаться было нельзя.

Сделалось грустно: вроде и не ребенок уже.

- Мам, я все равно пойду.

- Марек!

- Мам, - он взял ее ладони в свои, - я и так двенадцать лет прятался. Я чувствую, что мне хватит уже, как страусу.

Пальцы мамы трепетали, оглаживая его костяшки. Марек ощущал, как страх в ней борется с гордостью.

Ах, Марек мой!

- Какой ты боец?

- А я и не собираюсь, - понизил голос он. - Я же журналист. Разведчик. Для 'натовцев' почти свой.

- Штирлиц! - раздалось от двери.

- Диночка! - вскочила мама.

Дина, закутавшаяся в одеяло поверх плаща, с кривой улыбкой перешагнула порог кухни. Мама подвела ее к своему стулу, Марек на мгновение послужил опорой.

- Садись.

Дина села, не сразу отцепившись от Марекова плеча. Короткий стон сорвался с ее губ. Зажмурившись, она с шумом втянула воздух. За ночь отек слева подспал, и лицо Дины, фиолетово-желтое, в темных пятнах, сделалось почти симметричным.

- Я чайку сейчас, Диночка, - засуетилась мама.

Марек смотрел, как Дина, сутулясь, дышит в стол. Ему показалось, что она мерзнет.

- Да, чаю...

Ее пальцы дотянулись и скомкали салфетку. От этого простого жеста повеяло такой жуткой, черной ненавистью к тому, кого она представила на месте салфетки, что Марек вздрогнул.

Неожиданно они встретились глазами.

- Не пускаете его? - глухо произнесла Дина. - И правильно. Штирлицев нам не хватало еще. Я бы тоже не пустила.

Она запахнулась в одеяло, на миг оголив шею, на которой чернели отпечатки чьих-то пальцев, и страдальчески скривилась. Впрочем, слабость проявилась лишь на долю секунды, затем лицо ее вновь сделалось замкнутым и усталым.

- Я должен, - сказал Марек.

Дина качнулась на стуле.

- Возможно. Андрей лучше в этом разбирался. Он как скажет...

Она слабо улыбнулась, вспоминая. Марек улыбнулся за ней. У него возникло вдруг стойкое ощущение, что брат жив. Просто вышел. Или должен вот-вот прийти с работы. Сейчас хлопнет дверь...

- А мне в его смерть не верится, - сказала Дина в унисон его мыслям. - Вообще во вчера не верится. Все это сон. Кошмар. Я скоро проснусь.

- Это и хорошо, - успокоительно-мягко проговорила мама. Она поставила перед девушкой чашку с чаем, подтянула еще один стул. - Выпей и поспи еще.

- Не хочу, - сказала Дина.

- Надо, Диночка.

- Татьяна Сергеевна... Мам Таня...

Дина склонилась к маме.

- Диночка.