Очерк о родном крае (СИ)

Марек прижал карточку к впалой груди санитара.

- Тогда не надо, мы сами.

- Как хотите, в общем-то.

Андрей лежал в простом деревянном гробу. В брюках. В рубашке и в пиджаке. Серым прямоугольником падал из широких дверей свет.

Дима с сыновьями спустился по ступенькам.

- Беритесь в изножье, - сказал он им.

- Ручек нет, - сказал младший.

- На плечо берите!

Сам он встал в изголовье справа. Марек занял место слева. Свиблов коснулся волос Андрея ладонью.

- Давай, Андрюша, домой.

- Подняли! - скомандовал Дима.

Две ступеньки. Третья. Тяжело не было. Домой. Домой. Свет плеснул и распался на забор, минивэн с оттянутой вверх задней дверцей, чавкающую землю под ногами.

И небо.

- Опускай.

Свиблов помог задвинуть гроб между сиденьями. Парни сбегали за крышкой.

- Эх, Андрюха, Андрюха, - сказал Дима. - Ты вот мертвый, а сволочи эти еще живы. По нашей земле ходят. Миротворцы, б...ь!

Свиблов приладил крышку. Андрей исчез, скрылся во тьме.

- Я был на Демократической, - сказал Марек. - Они не собираются... - из горла его вдруг вырвался то ли клекот, то ли крик. - Не собираются никого наказывать.

- Садимся, - сказал Дима.

Свиблов щелкнул зажигалкой.

Потом были проводы, накрытый стол, гроб с братом стоял на стульях в большой комнате, появлялись и пропадали люди, мама сухоньким постовым сидела у гроба.

Марека мутило, сказывалась ночь без сна, и он то уплывал в какое-то оформленное окружающими звуками забытье, то всплывал из него обратно, все время заставая в комнате новые конфигурации сидящих и стоящих.

Один раз появился Соломин, заговорил с Мареком о чем-то, но тот, улавливая слова, совершенно не понимал их смысла.

Свет гас раза четыре за вечер. Марек почему-то ждал, что лампочка, вспыхнув, однажды высветит пустой гроб. Но каждый раз Андрей оказывался внутри, неподвижный, мертвый, с отливающими желтизной лбом и носом, со скрещенными, подвязанными на груди руками.

Все общались между собой приглушенно, словно не хотели тревожить мертвеца. Шепот походил на шуршание листьев под ногами, на шипение волн. Ш-ш-ш.

- Такой заботливый, пил мало...

- Черный год...

Что-то накладывали Мареку в тарелку - он ел. Что-то наливали - он пил. Куда все выпитое, съеденное проваливалось, он не знал.

Мама, возникшая вдруг рядом, поцеловала его в лоб.

Дина тенью сидела у окна, платок на голове. Ее не тревожили. Странное дело, никто не плакал, не всхлипывал, не давил рыдания.

Ш-ш-ш.

- Кто их звал? Пришли к нам наводить свои порядки...

- А до этого Ковалевых сына, Женьку...

- Что им мы? Мусор...

Марек внезапно обнаружил себя перед гробом.

Капала стеарином в блюдце поставленная на угол свеча. Рыжие тени гладили лицо брата, раздвигали губы в обманной усмешке.

- Прости, - сказал ему Марек.

- Ты-то здесь при чем? - ответил Андрей, не шевелясь.

- Не знаю.

- Брось. Знаешь, что жалко? Что мы так и не поговорили с тобой по-людски. Как-то все бегом, кувырком. Будто впереди еще будет время. А оно смотри, как повернулось. Я лежу, ты стоишь.

Марек качнул головой.

- Это не правильно.

- Это произошло, - сказал Андрей. - И нет никого, кто бы отвез тебя или меня обратно по реке времени.

- Что мне делать теперь? - спросил его Марек.

- Жить.

- Как?

- Можешь уехать в Евросоюз.

- Нет, - замотал головой Марек, - нет. Я не вернусь. Я нужен здесь, я должен все это прекратить.

Андрей, казалось, вздохнул.

- А ты сможешь?

- Не знаю, - сказал Марек. - Может, завтра лягу рядом с тобой. Но, понимаешь, я, наверное, впервые чувствую ответственность за все, что происходит вокруг. Ощущаю кожей, сердцем, разумом. Это мой мир. Отстраниться от него вместо того, чтобы попытаться изменить к лучшему, означало бы предать. Всех вас предать, слышишь? Тебя, Соломина, маму, Дину. Не хочу я, уже достаточно... двенадцать лет...

- Эх, Марик, - сказал Андрей. - Даже Иисус Христос ничего не смог изменить в мире к лучшему.

- Он подарил эту возможность людям.

- Марек, Марк, хватит!

Его оттянули от гроба, развернули, посветили фонариком в глаза.

- Что с тобой?

- Ничего, - ответил Марек, уворачиваясь от света.

В поле зрения обнаружился Свиблов, повлек его в коридор, потом на кухню, к окну, к форточке. Здесь было свежо. Приставленный к подоконнику Марек несколько раз вдохнул полной грудью.

- Все это не правильно, - сказал он, наблюдая в окнах соседних домов редкие огоньки свечей. - Так нельзя жить.

Несмотря на тесноту Свиблов умудрился встать рядом, плечом в плечо. Марек покосился, но промолчал.

- То, что происходит в действительности, есть лишь отражение того, что происходит в головах людей, - сказал Свиблов. - С распадом Союза и России здесь, - он стукнул себя по виску, - у большинства населения - каша. Эта каша варится посредством пропаганды образа жизни, безденежья, хаоса, общей неустроенности. Булгакова читали?

- Нет, - сказал Марек.

- Может, фильм видели?

- Вряд ли у нас показывали.

- Ах, да. Бортко снял, кажется, в восемьдесят восьмом. Давно уже. Так вот, профессор Преображенский там однажды говорит знаковую речь. Про разруху. Что разруха не в клозетах, а в головах. И пока у нас...