Очерки агентурной борьбы: Кёнигсберг, Данциг, Берлин, Варшава, Париж. 1920–1930-е годы

Лишь после смерти Гинденбурга спрос на разведывательном рынке стал медленно расти. Эта “конъюнктура” была следствием развития антисоветской пропаганды со стороны партии. К нам стали поступать более часто сведения Абвера о Советском Союзе. Они были почти на 100 % негодны для использования, являлись фальшивками и совершенно очевидной “фабрикацией”. Было видно, что авторы этих “материалов” не имели понятия о советской действительности. Нами они, соответственно, квалифицировались как “чепуха”, “абсурд”, “что нам делать с этим дерьмом?” – и возвращались обратно в Абвер»[150].

Запомним эти нелицеприятные для Абвера оценки в связи с работой на советскую разведку будущего ее «агента» майора Вера.

Руководство Разведывательного управления, ответственное за координацию военно-технического сотрудничества Рейхсвера и РККА, прекрасно отдавало себе отчет в характере деятельности московского аппарата германской военной разведки, но вынуждено было мириться с таким положением.

Еще в декабре 1928 года Берзин писал в своем докладе: «Нет сомнения, что все немецкие предприятия, кроме прямой своей задачи, имеют также и задачу экономической, политической и военной информации (шпионажа). За это говорит хотя бы то, что наблюдающим за всеми предприятиями состоит такой махровый разведчик германского штаба, как Нидермайер. С этой стороны предприятия нам наносят определенный вред.

Но этот шпионаж, по всем данным, не направлен по линии добычи собирания (так в тексте. – Авт.) секретных документов, а ведется путем личного наблюдения, разговоров и устных информаций. Такой шпионаж менее опасен, чем тайный, ибо не дает конкретных документальных данных, а ограничивается лишь фиксированием виденного. Немцы имеют на территории нашего союза более чем достаточно людей, при помощи которых они могут организовать прекрасную тайную разведку, вследствие чего удаление с нашей территории немецких предприятий в смысле уничтожения немецкого шпионажа дает чрезвычайно мало»[151].

Еще до того, как Берзин предложил Артузову использовать в своих интересах зондаж немцев к установлению контактов с советской разведкой, легальный резидент ИНО в Берлине Берман в конце октября 1932 года запрашивал свой Центр: «Выясните у Дидушка, кто из военных знает Протце и не связались ли они с ним? Не свяжутся ли впредь? Можно ли связаться с Протце по записке от Франца (Дидушка)?» Эти вопросы Бермана однозначно указывают на то, что агентурный характер отношений Дидушка с Протце не был тайной для советской внешней разведки[152].

В ответном письме Лубянка возражала против установления с Абвером такого рода отношений, которые использовались военными коллегами (на почве обмена информацией), но не исключала самой возможности выхода на Протце. Ситуация резко изменилась к январю 1933 года. В ясных формулировках последовал категорический запрет. Какие события такому решению предшествовали? В нашем распоряжении находятся только отрывочные сведения в их последовательности. Мы лишь попробуем, в силу возможностей, их реконструировать, оговорив, что развернутое описание проблематики «военного заговора» в СССР будет представлено ниже.

В 1932 году советская внешняя разведка начала активно использовать оперативные возможности вновь завербованного агента.