Очерки кавалерийской жизни

Оказалось, что Велля до прошлой зимы жила и воспитывалась в Крынках [15] у своей тетки, но тетка умерла, не оставив ей ничего, кроме кое-каких пустых нарядов, – и бедной Велле, не пожелавшей мыкаться по чужим людям в качестве «наймычки-батрачки», пришлось перебраться в Гродненскую пущу, на отцовское «господарство». Можно представить себе, какова должна была показаться молодой девушке жизнь в этой лесной трущобе, на пустыре, да еще зимою, с оравой голодных и босых братишек и сестренок и с вечно пьяным, беспечным и безалаберным отцом.

Между тем пока реб Гершко распространялся о Велле и ее тетке, сама Велля успела уже наскоро накинуть на себя белое с мушками ситцевое платье, в покрое которого сказывалась претензия на современные городские моды, и вышла к нам уже без тени смущения на лице, держа в руках подносик со штопором, бутылкой и двумя стаканами.

Теперь мы могли вполне разглядеть ее.

Это была красота поразительная! Хотя Велле только пошел семнадцатый год, но на вид, как и большая часть женщин азиатского типа, она казалась гораздо старше своего возраста. Вы бы сказали, что ей, наверное, уже стукнуло двадцать один или двадцать два года. Представьте себе весеннюю розу в то майское утро, когда она, только что окончив ход своего естественного развития, вполне дозрела, распустилась роскошным махровым цветком и вся еще скромно дышит силою нетронутой свежести – такова была Велля. Стройная, крепкая, с той плавной округлостью форм и движений, которые ясно говорят вам о сдержанной внутренней силе, о внутреннем огне, затаенном до поры до времени, и служат признаком несокрушимого здоровья и громадного запаса жизненных сил, эта девушка поражала еще и очаровательною прелестью своего лица, которое носило в себе характерный отпечаток чистого еврейского типа – но типа такого, какой встречается вам в лучших образцах искусства, воспроизводящих его на полотне во всей его библейской красоте и поэзии. Жаркий и несколько смугловатый тип лица, синеватый отлив черных курчавых волос, которые, казалось, отягощали своим изобилием ее голову, характерный прогиб бровей, яркие и несколько крупные губы – все это дышало силой и страстью; но огонь баядерки, горевший в ее глазах, умерялся тенью длинных и скромно опущенных ресниц. Художник не нашел бы для себя лучшего типа, если бы вздумал писать библейскую Юдифь с отсеченной головой Олоферна. Велля, как бы не замечая, что столько глаз любуются на нее с нескрываемым изумлением и восторгом, скромно потупив взор, показывала вид, что она исключительно занята своим делом, и тщательно сбивала штопором сургуч с засмоленной бутылки. Ясный взор ее мимолетно поднялся и сверкнул на нас на одно лишь мгновение в ту минуту, когда, наполнив холодным медом стаканы, она поднесла их желавшим напиться. Но что это был за взгляд и что за очарование в нем светилось!

Бутылка была распита менее чем в минуту. Но тут случилось маленькое и непредвиденное затруднение. Оказалось, что никто из нас не догадался захватить с собою денег; да оно и понятно: на что брать с собою деньги, выезжая из дому просто себе прогуляться на какие-нибудь полтора-два часа времени?

– Сколько тебе следует, Гершко?

– Два злоты за бутелькя, – с почтительным поклоном ответил еврей.

Мы объяснили ему наше затруднение.

– Ну, то ниц не шкодзе! [16] – предупредительно замахал он рукою. – Ниц не шкодзе, васше бляхгородю! Мы зже вас зжнаем! А як вам мой миодек пришелся до густу [17], то у мене завше [18] мозжно накипать скольке бутелькев. Когхда ви только сгхочете, то моя Велле будзить носить до вас на фольварок! И позёмку з лясу, и гржибы з лясу [19] так само зж мозжна носиц!

– Ну, вот и прекрасно! – подхватили чуть не все мы хором. – Пускай и меду, и поземки, и грибов, и всего пускай носит! Да побольше! Да почаще! Да присылай ее поскорее!

– Присылай сегодня же деньги получить! – крикнул в заключение Апроня. – И мы, сопровождаемые многочисленными поклонами реб Гершки, весело тронулись далее.

Тень зеленого, густого леса, навевая тихую прохладу, видимо, освежила и оживила нашу компанию.

– Боже мой! И это – родная дочка пьяного, засаленного Гершки! – воскликнул Апроня.

– Просто оскор-рбительно! – сплюнул в сторону юнкер Ножин.

– Н-да! Редкостная красота! – раздумчиво согласился майор, посасывая трубочку. – И черт их знает, подумаешь, как это у них родятся такие в подобных условиях жизни, а главное, как они могут развиваться в этакую прелесть!.. Ведь, поди-ка, кроме «щилётке» да «цибульке» и не ест ничего, а вся так и пышет здоровьем!

– Ух, этакую женщину да в Петербург бы!.. – не без азарта воскликнул юнкер, даже зажмурив глаза от увлечения. – Показать бы ее только в театре да на гулянье, так ведь и брильянты, и бельэтажи, и рысаки, и тысячи – все к ее ногам полетело бы! Концессии раздавать бы стала!

– Н-да! – все так же раздумчиво заметил майор. – А здесь вот и замуж ее никто не берет, потому – бедна! «Гроши не мае!» Так и завянет!