Очерки Москвы

Тип подобных «господчиков» явился у нас лет десять, двенадцать, когда купцы начали отдавать детей в какие-либо, большею частию частные учебные заведения, где большинство из них, набравшись внешнего лоску, нахватавшись всяких верхов, приняло их за образование и, одевшись франтовски, вставивши стеклышко, начало разыгрывать роли передовых своего сословия; они разорвали всякую связь с каким бы то ни было преданием, ничего не выстрадали, ни в чем крепко не уверились, а, отнесясь с полною пошлостию к новизне, в кутежах заявили, что они, дескать, люди образованные.

Купеческие сынки уже до тошноты пошло заявили с этой стороны себя, и Степан Васильевич, что было заметно с первого взгляда, принадлежал к этому роду людишек.

К особенному несчастью Степана, у него не было отца, который хотя сколько-нибудь его сдерживал бы, а живя при матери — старухе доброй и бесхарактерной — он творил, что хотел. Как и всегда водится, он искал высшего общества и чрез своих собутыльников по «Московскому», между которыми было несколько баричей, попал к нашей барыне. В гостиной я встретил толстую, истинно московскую барыню, в блузе, в токе, жирную и красную.

Аполлинария Матвеевна, как привыкла жить с мо-лоду, так жила и под старость, строго составив себе мнение о том, что, что бы она ни делала, она непременно делала благодеяние, она ко всему относилась с этой точки зрения. По своим укоренившимся привычкам она редко что-либо делала сама, а поручала своей компаньонке Дарье Ивановне, которая делала что хо-ела, уверяя, что сделано так, как этого желала Аполлинария Матвеевна.

Одной из маний последней было сводить свадьбы; ак только увидит она, бывало, хорошенькую девушку так до сих пор  и не успокоится, пока не выдаст ее. Она нередко делала это даже с немалым самопожертвованием, но непременно достигала своей цели.

Последнею из замеченных ею хорошеньких девушек была Варя.

— Так вы говорите, что дом ваш против церкви? — спросила меня старуха.

Я отвечал утвердительно.

— Который же это ваш дом? — продолжала она._

Постойте, вы говорите: против церкви — это тот где еще овощная лавка в два раствора, дикенький-то такой?

— Этот самый!

— Знаю, знаю, как не знать! — протянула она, одув пепел с папироски. — Как же, помилуйте, да у меня в нем еще знакомство есть… Человек хороший.

— Кто же такой?

— Да хозяин овощной лавки, Никон Федорович.

— Вы его знаете?

— Как же-с — благоприятель! Отличный человек; но что всего больше мне у него нравится, это его дочка Варя — эдакий сладенький кусочек, загляденье девочка, я женщина, а просто не налюбуюсь на нее; замуж вот прочу ее — есть у меня один богатенький молодчик на примете — вот на днях сведу их.

— Что вы, помилуйте, да ведь она ребенок еще! — сказал я с удивлением.

— Что за ребенок, смотрите-ка, как она развита, а глаза-то у ней какие! За подобными глазенками только смотри да присматривай, а кому за ней присматривать?

— Как кому — отец, мать…

— Отцу некогда, а матери не до того…

— Почему же?

— Ишь какой любопытный, да мало ли дел-то у нас…

Я более не распространялся: признаюсь, мне неприятно было слышать подобные двусмысленные речи, по-видимому, не имеющие никакого основания; отношения же и этой барыни, и Дарьи Ивановны к Варе наводили меня на раздумье. «Что за странная судьба всего, что только чем-нибудь выдается у нас из общего строя! — думал я, выходя из этого общества после непродолжительного общего разговора о доме, который на этот раз ничем особенным не окончился. — Оно уже как-то невольно обращает на себя внимание, и потом его того и гляди что испортят — вот хотя бы Варя: бойкость, хорошенькое личико, и вот одна хлопочет о воспитании на свой лад, другая уже ищет жениха» Не знаю, почему-то не лежало у меня сердце к этим "благодетельницам; к затеям последней, я еще мог объяснить, почему не лежало оно; к первой же, кажется почему не расположиться, но как-то смутно, как бы в пояснение, звучали за мной и передо мной слова Никона Федорова: «Что может быть им (барам) хорошо, то нам не годится. На все свое время».

IV

Прошло около года… Для человека, нечасто видевшего Варю, этот год, по-видимому, принес ей немного перемен: она как будто была прежняя; мне же, видавшему и заинтересованному в ней, положим, как наблюдателю, но не без участия, было ясно видно, как менялась она, и все быстрее и быстрее, так что к концу года каждый день приносил для нее что-нибудь новое, небывалое.

Пансионское воспитание развило в ней до самой крайней степени самые обыкновенные, самые жалкие претензии: желание рядиться, казаться хорошенькой, кокетничать, играть польки, а еще более — танцевать; это желание доросло у ней почти до страсти; она стала очень странно обращаться с матерью, отвечала ей грубо, с пренебрежением, отца как будто бы стыдилась, и когда изредка, в минуты расположения, он хотел поцеловать ее, она отвертывалась и резко отвечала:

— Ах, уйдите, папенька! У вас борода колется — и зачем вы носите эту бороду?..