Очерки Москвы

На лице Никона Федоровича нетрудно было видеть в это время и грусть, и досаду; более первой, нежели второй; он видимо старался превозмочь себя, переломить и только вместо поцелуя гладил дочку по ее гладкой головке.

— Ну, ну… перестань, — говорил он при этом, — не сердись, я не трону тебя…

Варя особенно жадно читала в это время. Как-то мне попалось под руку несколько книг, которые валялись у ней на окне; выбор книг был самый пестрый: тут и Ростопчина, и Баратынский, Жорж Занд и даже «Муж, жена и любовник» Поль-де-Кока, книги, как я заметил по наклеенным на переплете ярлыкам, были из Купеческого собрания.

Варя застала меня именно в то время, в которое я был занят рассматриванием их. Она быстро кинулась на меня и в полном смысле слова вырвала у меня книгу.

— Кто, кто вам позволил делать это, зачем вы взяли?

— Разве для этого нужно позволение?

— Разумеется! Зачем вы разузнаете чужие секреты?

— Да разве это секрет?

— Понятное дело, вы как раз расскажете, какие это книги.

— А какие? Она засмеялась:

— Вы сами знаете, какие.

— Кто вам доставил их, особенно вот эту, последнюю? — я указал на Поль-де-Кока.

¦— А вам на что?

— Я спрашиваю только в том случае, если это не секрет…

— Пожалуй, для вас… пожалуй, и не секрет. Послушайте, вот что я вам скажу, я знаю, что вы добрый человек, и папенька вас любит, и маменька… и я ведь вас люблю…

— Неужели?

— Право… только не так, как вообще любят, — поспешила она поправиться, — а так, просто, обыкновенно.

— А вы разве знаете, как и необыкновенно любят?

— Ну, вот вы какой, вам все вдруг скажи… Ну, да пожалуй, извольте, заодно уж. То-то и горе мое, что я необыкновенно полюбила, — горе иль радость из этого выйдет, еще не знаю, а что необыкновенно полюбила — это знаю.

— Кого же, кого же это вы полюбили? — спросил я ее не без волнения и даже не без зависти.

— Кого полюбила-то?.. Ну, нет, это-то еще подожду сказывать, а дайте мне прежде слово, поклянитесь, что никому не скажете, тогда, пожалуй, скажу, но только с тем, чтобы вы папеньку за меня попросили.

— Как же это: никому не сказывать и папеньку попросить? — спросил я, заметя, что в шуточном разговоре Вари скрыто что-то серьезное.

— Да я уж научу вас, вы только сделайте.

— Ну, научите, научите.

— Нет, вы поклянитесь прежде.

— Ну, полноте, что за клятвы; я дам вам честное слово, и этого будет довольно.

_ Ну, хорошо! Так честное слово, да?

И она протянула мне свою полную и несколько красную руку.

— Честное слово?

— Ну да, честное слово, — отвечал я.

— Ну, хорошо! Только погодите, погодите, я посмотрю, что наши делают; ведь я вам большой секрет хочу открыть, большой…

И она потихоньку сбежала с лестницы и скоро воротилась с накинутым платком на голове и с приложенным к губам пальцем. Она была очень мила в это время: от раскрасневшегося от волнения ее личика так и веяло свежестью, молодостью, девственностию…

— Подите сюда, сюда, подальше отсюда, сядьте вот тут у стола, чтобы внизу ничего не было слышно! — усаживала она меня за столом около окна и потом, севши напротив и положив под руку книгу, вдруг опустила на руки голову и долго ничего не могла промолвить от волнения. Потом она снова приподняла голову и, еще сильнее раскрасневшись, с блестящими глазами, тихо, почти шепотом передала мне, что они полюбились с Степой Лягавиным и что она теперь не знает, что и делать…

— Как так полюбились? — вырвалось у меня невольно.

— Так полюбились, — отвечала она, — полюбились и дали друг другу слово не разлучаться никогда.

Слово «полюбились» звучало для меня весьма загадочно, но я не решался входить в его смысл. Один вид этого Лягавина возбуждал во мне крайнее недоверие к его действиям.

Ну что же вы хотите теперь от меня, Варя? — спросил я ее.

Вот видите, что, — продолжала она, оправля-ясь' он говорил об этом с тятенькой (забывшись, она употребила обыкновенное в этом обществе название), но тятенька и слышать об этом не хочет.

— О чем?

Ах, Да… ну то есть о нашей свадьбе-то! Тут, ^ сватается за меня один лавочник, овощник, так, тятенька-то, его руку держит; ну, а я наотрез казала, что за лавочника я ни за что не пойду. Это Сергей Тихоныч?

— Да, а вы разве его знаете?

— Да, знаю…

Но я затруднялся говорить далее; хотя Варя, выше-дши из пансиона и прожив год дома, кой в чем изменила пансионские привычки, но все-таки она еще во многом была барышней, пансион уже наложил на нее свою руку, ее претензии не уменьшались: одевалась она щеголевато, с отцом и с матерью обращалась по-прежнему свысока, больше бывала у барыни, чем дома, хозяйством не занималась, ничего не работала и в своей комнате устроила какой-то особый мирок: украсила стены ее картинами, на этажерке расставила разные безделушки: фарфоровые статуэтки, чучела, бонбоньерки, постлала коврик около постели, вставала поздно; ни в лавку, ни в другие комнаты при отце и матери не выходила, так что в самом деле странно было бы эту полубарыню представить женою лавочника, которому нужна была жена-работница, жена-хозяйка.

— Так вы знаете этого противного Сергея Тихонова?

— Знаю… Чем же он противный? Малый славный, кажется…