Очерки пером и карандашом из кругосветного плавания в 1857, 1858, 1859, 1860 годах.

Вид крови и убийства, с восьми часов до двух, порядочно измучил нас; мы поспешили домой и на возвратном пути заехали к Краффорду. Он еще не совсем устроился; домик его стоял среди хорошенького парка; два кровные жеребца помещались чуть не в спальне хозяина; на них были намордники, чтобы драгоценные лошади не сели чего-нибудь не показанного и не лизали стен. В библиотеке были все классические сочинения, какие только есть в Англии, о воспитании лошади, об овцеводстве, о породах скота, и много книг с прекрасными рисунками. Краффорд, кажется, был поклонником новой системы укрощения лошадей. с помощью хлороформа. На лужайке, в небольшом, огороженном месте, ходили три племенные барана, мериносы, необыкновенной красоты; за каждого из них было заплачено по 15,000 фр. От Краффорда мы поехали через весь город в Палермо, — сад, находящийся с западной стороны города. Проехав все продольные улицы города, мы не могли не остановиться у ворот обнесенного высокою стеною монастыря, довольно старого. На его обширном дворе было кладбище, и я в первый раз видел склепы, обделанные камнем, в которых гробы стояли на виду. Над некоторыми склепами были изящные мавзолеи; гробы как будто щеголяли друг перед другом отделкою, — и в светлых и чистых погребах было так хорошо, что мрачная мысль о «сырой» могиле не имела здесь места. Джульетта, вероятно, была поставлена в подобном склепе.

Между гробницами были обсаженные цветами аллеи; у одного камня молилась женская фигура, может быть, и красивая; по крайней мере, испанская мантилья придает женщине много грации. В церкви мы нашли все то же, что и в других церквах; нас водил монах, в коричневом капюшоне и с такою характеристическою физиономиею, что, казалось, он только-что сошел с картины Рубенса. Товарищ мой нашел его грязным, a я живописным. Он все время чистил свой нос грязным пальцем и так громко сопел, что становилось за него совестно; нельзя было не согласиться, что на картине он был бы гораздо лучше.

От монастыря мы спустились с небольшой горы и поехали прекрасным шоссе, обсаженным плакучими ивами, вдоль по берегу Ла-Платы. Слева возвышенная лестность сходила к лугу густо разросшимися садами, красивыми виллами затейливой архитектуры, отдельными рощами и правильными огородами. Вплоть до берега реки простирался зеленый луг, с небогатою растительностью, по лугу несколько гаучей скакали на лошадях, обгоняя друг друга. Нас все время догоняла блестящая коляска, запряженная парой отличных лошадей; в ней сидела очень хорошенькая, во в очень важная дама. Шоссе ведет до Палерло, обширного сада, похожего больше на лес. У его начала находится низенькое одноэтажное здание, обнесенное со всех сторон каменными галереями с полукруглыми арками; это дворец Росаса. Он заброшен; разбитые стекла и разломанные двери говорят о запустении, к котором находится строение, когда-то страшное в роковое для жителей Буэнос-Айреса. Нам даже не советовали входить туда, если мы боимся блох, которые будто бы в страшном количестве развелись там. Но отчего и не быть укушенным блохой, обитательницею дворца Росаса? Мы смело вошли и долго ходили по галереям и комнатам. Если бы всякий камень здания мог говорить, он рассказал бы такие вещи, от которых у нас волосы стали бы дыбом. Увлеченные воображением и ненавистью, сочинители легенд о бывшем диктаторе в своих рассказах достигают до ужасных размеров. Говорят, будто после его бегства, в подвалах дворца нашли посоленные головы всех им казненных!. В его диктаторство Буэнос-Айрес уподоблялся обширному саладеру, a сам Росас — облитому кровью гаучу, набрасывающему свое лассо на избранные головы. Но, прошло шесть лет, и, кроме рассказов, осталась одна «мерзость и запустение» дворца, с надписями на стенах, в которых красноречиво выражены чувства к тирану.