Очерки пером и карандашом из кругосветного плавания в 1857, 1858, 1859, 1860 годах.

На улицах города попадаются цветные всех возможных типов, начиная с желтых до совершенно черных; но типы эти так перемешаны или отличаются такими тонкими оттенками, что определить по цвету и чертам каждое племя нет никакой возможности, и остается только называть их общим именем черных. Белый загорел от здешнего солнца, между тем как мозамбик выцвел и стал очень похож на кафра. Готтентотский тип исчезает, и скоро, может быть, не найдется ни одного представителя частого готтентотского типа, с крупными чертами лица, с улыбкою, выказывающею белые зубы, и перечными головами [7]).

На улицах также очень много собак, из которых многие своими сухощавыми головами, умными взглядами и грациозными движениями обличают английское происхождение. Попадаются вывески с надписями «Stables», конюшни, где можно найти лошадей для прогулок за город и около них непременно малайца; экипажей здесь нет, кроме дилижанса из Капштадта и двух кабриолетов, знакомых всем, которые тоже возят в Капштадт. Часто, однако, можно видеть огромную фуру, запряженную 7-ю, 8-ю и даже 9-ю парами волов, рога которых удивят всякого своею необыкновенною величиною. Волы с такими рогами — остатки туземной породы; вообще же скот здесь голландский, мешанный; a туземный замечательно красив: сухощавая голова, что-то дикое во взгляде, длинные рога, изогнутые широко в обе стороны, с наклоном наперед, короткая шея, на твердом мускуле которой мелкими складками висит тонкая, покрытая нежною шерстью, кожа; шерсть самая красивая, пестрая. Запряженная восемью парами пестрых длиннорогих быков, фура, двигающаяся по песчаной дороге, под сводом густых кедров и дубов, составляет одну из самых характеристических картин этого живописного мыса.

В городе есть и гостиница, в которой если и можно достать что-нибудь то, с большим трудом и при большом терпении. флегматический старик слуга бестолков и глух, a хозяйка, высокая мистрис, неподвижна и почему-то очень надменна: бутылку элю или кусок ветчины подает так, как будто подносит какую-нибудь награду. С подобными условиями тяжело мирится расходившийся аппетит русского желудка. Мы съехали в первый раз на берег после обеда и спросили себе ростбифа, потому что не ели свежего мяса целый месяц. После часа терпения, принесли нам, наконец, под жестяным колпаком, несколько кусков подогретого мяса, за которое мы принялись с большим удовольствием. Клипер наш целый день осаждали коричневые и черные гости, кто в остроконечной соломенной шляпе, кто вовсе без шапки, с натуральным войлоком на голове, прикрывавшим голову лучше всякой шляпы. Матросы наши скоро освоились с ними: кто покупал виноград, кто арбуз, кто рыбу. Солдат наш, как известно, говорят на всех языках; по крайней мере, нимало не затрудняется говорить с французом, англичанином, малайцем, готтентотом. Любопытно слышать и видеть разговор матроса с малайцем по-русски; он хотя и дополняет слова самыми выразительными жестами и движениями, но говорит бойко и много, как-будто малаец совершенно понимает его, и выйдет точно, что они друг друга как-то поняли!

На другой день в шесть часов утра мы съехали на берег, торопясь в дилижанс, отправляющийся в Капштадт. Солнце только-что начинало всходить; утренний свет появился на вершинах отдаленной цепи гор, заслоняющей с севера фальшивую губу; длинные тени домов легли по косогору; почти никого не было на улицах, только фура, с бесконечною упряжью волов, складывала корни и ветви дерев, вероятно для топлива; волы стояли и лежали, протянув меланхолически свои головы с громадными рогами, на округлостях которых начинало играть солнце. Из ворот дома, на вывеске которого написано было «Stables», два малайца выкатили двухколесный шарабан с тремя узкими лавками и с порхоим, который был обтянут некрашеным холичш. Затем эти же малайцы вывели двух сильных лошадей, уже совсем в сбруе, и стали медленно и внимательно впрягать их в экипаж; потом впряжена была впереди другая пара, более легких и красивых лошадей, и мы сели. Кучер англичанин, уже успевший напиться до некоторого градуса, вооружился длинным бичом, разобрал вожжи, и мы шагом поехали по городу. Нас на каждом шагу останавливали или пассажиры, влезавшие к нам с своими саками, или люди, передававшие письма и посылки, для доставления их по адресу. В шарабан набралось наконец девять человек, хотя на первый взгляд нам показалось, что там едва ли было места для четырех. Делать было нечего, и притом терпение — великая добродетель. Когда, наконец, кучер наш убедился, что и «городничему» негде было бы поместиться, то ударил бичом, и мы понеслись по берегу моря.