Очерки пером и карандашом из кругосветного плавания в 1857, 1858, 1859, 1860 годах.

По мере приближения нашего к твердой земле, когда до неё оставалось еще очень далеко, чаще стали показываться суда; встреча их — происшествие в море; сначала, с салинга, кто-нибудь увидит едва заметную точку, и нужен опытный глаз, чтобы узнать в этой точке судно. Долго вы еще всматриваетесь, пока заметите, далеко-далеко, очертание парусов; часа через три проплывет оно наконец перед вами, и вы узнав по флагу его нацию и по вооружению — ранг и значение, невольно занимаетесь догадками: куда, откуда и зачем переплывает оно океан?.. He то ли же у вас в уездном городе? Вы, сидя под окном своего деревянного домика, тоже занимаетесь догадками: куда и зачем идет Иван Иванович по той стороне площади, поросшей травой и бурьяном?

Еще чаще, нежели суда, стали попадаться альбатросы. Нам весело было смотреть и на то, как они, блистая своим белым, коротким корпусом, рассекают воздух длинными черными крыльями, грациозно выгнутыми; как одно крыло тихо бороздит конечным пером пенящуюся волну. Устав летать, альбатрос садится на воду и спокойно отдыхает, то поднимаясь, то опускаясь вместе с родною ему гульливою волною. Должно быть, альбатросы привыкли к качке, как и мы: мы тогда не могли себе представить, что можно ходить по ровной плоскости и спать горизонтально.

Дней пять мы крейсировали в виду мыса Доброй Надежды; противный ветер и сильное волнение никак не хотели пустить нас в Симонову губу (Simons bay). Раз были милях в семи от Капштадта. Столовая гора, и другие возвышения показались нам сквозь прозрачный, голубой туман; но к ночи свежий ветер с севера угнал нас далеко на юг. Развели пары, винт почти не действовал, — так сильно было волнение. Наконец, 2-го марта при восходе солнца, мы увидели берег, и вдруг так близко, что можно было различить малейшие возвышения и углубления на твердой земле. Вскоре, однако, берег этот пропал перед вашими глазами; это был мираж! Настоящий же берег заметили мы часа в два пополудни, в виде неясных, голубоватых очерков, терявшихся в облаках и тумане. Ветер на этот раз был попутный, и мы пошли узлов по восьми. Оконечность мыса и противоположный ему берег принимали все более и более ясную форму. Показался и камень, означенный на карте вправо от мыса.

Вечерело; небо заволакивалось облаками, стал дождь накрапывать, и туман вместе с сумраком наступающей ночи окутывали непроницаемым покровом приближавшиеся к нам желанные берега. Или противное береговое течение, или прежнее не успокоившееся волнение разбивалось о напираемые ветром волны, и каждый удар производил мириады фосфорических искр и брызг. С разведенными парами, прикрытые темнотою ночи, вползли мы тихо в фальшивую губу (False bay). Огонь маяка, на который мы должны были идти, терялся в искрах фосфоризации; дождь не переставал; ветер становился все свежее и свежее. Наконец, мы бросили якорь на глубине 27 сажен и ждали рассвета.

Проснувшись на другой день, я увидел уже не море, вечное море, но скалистые склоны берегов, несчастные прибрежья, ряд беленьких домиков, едва видимых из-за темной сети мачт и снастей стоявших на рейде судов. В числе их были: фрегат Аскольд, два клипера и корвет Новик; все они стояли со спущенными стеньгами и, казалось, давно поджидали нас. Мы стали вновь на якорь, ближе всех к берегу. Первый день был днем встреч, новостей, рассказов, одним словом, самый живой день. Сейчас же передали нам целую пачку писем, и известия о родных и близких с большим удовольствием заедали мы сочным ароматическим виноградом, привезенным на клипер какими-то двумя коричневыми людьми с красными платками на голове и в пестрых куртках. Их маленькая лодка, державшаяся у левого трапа, почти вся была завалена плодами.